Первый из них был совсем старый, темный, и такой, например, старикашка, как вы, циничный, грязный, зато съевший собаку в своем ремесле, наверняка попросту не обратил бы на него внимание. Ну, есть и есть, сказал бы себе тот, и пошел ставить себе кофе в грязном граненом стакане с засунутым в него кипятильником где-то там в сторонке, у окна, на мраморной столешнице, у низкого окна почти вровень с асфальтом.
Добавить в моё избранное
15 мин, 7 сек 5932
Второй был какой-то невнятный, черт его знает из-за какой причины произошедший, не хотелось даже о нем думать. Бывает иногда нечто такое вот невразумительное — люди, жесты, слова — и, вроде, вот она реальность здесь, под руками, но в том-то и дело, что не хочется даже к ней притрагиваться, не хочется ее осознавать. Не хочется делаться к ней причастным.
Историю третьего ты сам прекрасно помнил, память у тебя до сих пор не отшибло. История не слишком давняя, пожалуй, вчерашняя. Ты изрядно набрался и понял, что до дома тебе не дойти, да и на метро теперь уже не следовало рассчитывать. Ты поймал машину. Денег тебе едва хватило, вы поехали, но по дороге тебя стало тошнить. Ничего не поделаешь — вынужденная подробность. Неужто невозможно затоптать в себе жизнь с ее постылыми душевными проростками?! Ты попросил остановиться, водитель остановился, ты открыл дверь и, согнувшись в три погибели, со стонами и криками блевал на поребрик. Водитель стал тебя материть, ему это все не нравилось (да это, разумеется, никому бы не понравилось). И в завершение тирады он заявил, что — раз так, то с тебя тогда на двести больше, а иначе, мол, можешь выметаться и идти пешком.
Тут и ты разозлился.
— А ты, урод, не видел, разве, что я не из института благородных девиц? — крикнул ты, утирая рот рукавом.
— Ты и так уже дерешь с меня втридорога.
Причем здесь были благородные девицы, ты и сам вряд ли смог бы ответить, просто пришлось к слову, зато оказалось вполне эффектно.
Ты гордо стал вылезать из машины, стараясь не вступить в собственную блевотину, и тебе это почти даже удалось. Водитель сообразил, что теряет деньги, выскочил из машины и бросился за тобой с монтировкой. Ты развернулся, оскалился и зашипел на него, как бешеная кошка. Он стоял против тебя и размахивал монтировкой, но ударить все же не решился. Тогда ты достал все свои деньги и швырнул ему в лицо, а он с силой толкнул тебя. Ты полетел на бетонный столб и ударился плечом, взвыл от боли — тебе показалось, что ты раздробил плечевой сустав. Тогда ты еще ничего не считал, ты ничему не присваивал номеров.
Водитель потом хлопнул дверью и укатил, ты же остался лежать возле столба, час или два лежал так, потом пополз домой. Причиною случившегося было то, что вы остановились в том месте, где тебе всегда бывало плохо, в каких-то идиотских новостройках: на проспекте то ли Культуры, то ли Художников, то ли Композиторов — здесь-то тебя и в лучшие твои времена с души воротило. Впрочем, были ли когда-то эти самые твои лучшие времена?!
Домой ты приполз под утро и, когда ввалился в парадную, так пошатнулся и ударился скулою о косяк. Скула мигом распухла, ты зажал ее рукой, а потом перед зеркалом наблюдал, как она багровеет, наливается тяжестью. Номер четыре, черт побери!
Но ты никогда себя не жалел, и вы все никогда не дождались бы, чтобы ты стал жалеть себя. Душа у тебя куда более побитая, чем твое тело. Что — тело? Плевать на тело! Оно существует для того, чтобы на нем отыгрывалось все злое, все равнодушное, все ненавистническое; вот те и отыгрываются. Придите ко мне, чтобы плечами своими горделивыми, неискушенными прижаться к моим щиколоткам, мы станем — я знаю это, — говоришь ты, мы станем с вами рассуждать об обыденном, лишь это-то между нами и возможно. Или не станем рассуждать вовсе. Вы теленка загоняли, вы овцу заманивали, а медведя-шатуна яростного не ожидали ль увидеть?! Пусть же остерегаются, всеми жилами своими низкосортными, нерентабельными остерегаются твоей пророческой гремучей ртути!
Потом ты пил красное вино из коробки и смотрел пред собою глазами остекленевшими, глазами, будто бусы колонизатора, потом тебя рвало в туалете и в комнате, рвало с беспощадною окончательностью, и ты прислушивался к своим судорогам, к окоченению пальцев. Из своей философской скорби ты всегда старался искоренить метафизическую составляющую. Если уж ты вышел на битву с собою, так уж, разумеется, ни один из вас не должен в ней выжить. Чего бы это вам не стоило. Вас двое, вас всегда двое, но это даже меньше, чем один. Старости никогда не бывать в этом теле, решаешь ты, твое отвращение к себе тебе этого не позволит. Осталось только быть последовательным до конца, лишь последовательным до конца, а уж это-то, конечно, труднее всего. Все наше последовательное — оно же есть и самое робкое, оно же и самое не уверенное.
Гори, гори надо мною, звезда моей неуверенности! Звезда моего сарказма… Это вам, грязному старичонке, небритому, лысоватому цинику надлежит разбираться в сей странной географии. Впрочем, вам, писаришке в душе, жалкому соглядатаю, при вашей-то профессии уж явно не до сантиментов. Вы и не сентиментальничаете. Когда надо кромсать — кромсаете, когда надо ломать — делаете это, не моргнув глазом. Вам наплевать, что лежащее перед вами, было когда-то человеком, содержало в себе душу смятенную, настороженную. Вы всякого уже насмотрелись и ничему более не соглашаетесь удивляться.
Историю третьего ты сам прекрасно помнил, память у тебя до сих пор не отшибло. История не слишком давняя, пожалуй, вчерашняя. Ты изрядно набрался и понял, что до дома тебе не дойти, да и на метро теперь уже не следовало рассчитывать. Ты поймал машину. Денег тебе едва хватило, вы поехали, но по дороге тебя стало тошнить. Ничего не поделаешь — вынужденная подробность. Неужто невозможно затоптать в себе жизнь с ее постылыми душевными проростками?! Ты попросил остановиться, водитель остановился, ты открыл дверь и, согнувшись в три погибели, со стонами и криками блевал на поребрик. Водитель стал тебя материть, ему это все не нравилось (да это, разумеется, никому бы не понравилось). И в завершение тирады он заявил, что — раз так, то с тебя тогда на двести больше, а иначе, мол, можешь выметаться и идти пешком.
Тут и ты разозлился.
— А ты, урод, не видел, разве, что я не из института благородных девиц? — крикнул ты, утирая рот рукавом.
— Ты и так уже дерешь с меня втридорога.
Причем здесь были благородные девицы, ты и сам вряд ли смог бы ответить, просто пришлось к слову, зато оказалось вполне эффектно.
Ты гордо стал вылезать из машины, стараясь не вступить в собственную блевотину, и тебе это почти даже удалось. Водитель сообразил, что теряет деньги, выскочил из машины и бросился за тобой с монтировкой. Ты развернулся, оскалился и зашипел на него, как бешеная кошка. Он стоял против тебя и размахивал монтировкой, но ударить все же не решился. Тогда ты достал все свои деньги и швырнул ему в лицо, а он с силой толкнул тебя. Ты полетел на бетонный столб и ударился плечом, взвыл от боли — тебе показалось, что ты раздробил плечевой сустав. Тогда ты еще ничего не считал, ты ничему не присваивал номеров.
Водитель потом хлопнул дверью и укатил, ты же остался лежать возле столба, час или два лежал так, потом пополз домой. Причиною случившегося было то, что вы остановились в том месте, где тебе всегда бывало плохо, в каких-то идиотских новостройках: на проспекте то ли Культуры, то ли Художников, то ли Композиторов — здесь-то тебя и в лучшие твои времена с души воротило. Впрочем, были ли когда-то эти самые твои лучшие времена?!
Домой ты приполз под утро и, когда ввалился в парадную, так пошатнулся и ударился скулою о косяк. Скула мигом распухла, ты зажал ее рукой, а потом перед зеркалом наблюдал, как она багровеет, наливается тяжестью. Номер четыре, черт побери!
Но ты никогда себя не жалел, и вы все никогда не дождались бы, чтобы ты стал жалеть себя. Душа у тебя куда более побитая, чем твое тело. Что — тело? Плевать на тело! Оно существует для того, чтобы на нем отыгрывалось все злое, все равнодушное, все ненавистническое; вот те и отыгрываются. Придите ко мне, чтобы плечами своими горделивыми, неискушенными прижаться к моим щиколоткам, мы станем — я знаю это, — говоришь ты, мы станем с вами рассуждать об обыденном, лишь это-то между нами и возможно. Или не станем рассуждать вовсе. Вы теленка загоняли, вы овцу заманивали, а медведя-шатуна яростного не ожидали ль увидеть?! Пусть же остерегаются, всеми жилами своими низкосортными, нерентабельными остерегаются твоей пророческой гремучей ртути!
Потом ты пил красное вино из коробки и смотрел пред собою глазами остекленевшими, глазами, будто бусы колонизатора, потом тебя рвало в туалете и в комнате, рвало с беспощадною окончательностью, и ты прислушивался к своим судорогам, к окоченению пальцев. Из своей философской скорби ты всегда старался искоренить метафизическую составляющую. Если уж ты вышел на битву с собою, так уж, разумеется, ни один из вас не должен в ней выжить. Чего бы это вам не стоило. Вас двое, вас всегда двое, но это даже меньше, чем один. Старости никогда не бывать в этом теле, решаешь ты, твое отвращение к себе тебе этого не позволит. Осталось только быть последовательным до конца, лишь последовательным до конца, а уж это-то, конечно, труднее всего. Все наше последовательное — оно же есть и самое робкое, оно же и самое не уверенное.
Гори, гори надо мною, звезда моей неуверенности! Звезда моего сарказма… Это вам, грязному старичонке, небритому, лысоватому цинику надлежит разбираться в сей странной географии. Впрочем, вам, писаришке в душе, жалкому соглядатаю, при вашей-то профессии уж явно не до сантиментов. Вы и не сентиментальничаете. Когда надо кромсать — кромсаете, когда надо ломать — делаете это, не моргнув глазом. Вам наплевать, что лежащее перед вами, было когда-то человеком, содержало в себе душу смятенную, настороженную. Вы всякого уже насмотрелись и ничему более не соглашаетесь удивляться.
Страница
1 из 5
1 из 5
