В зале суда, в котором присутствовали многочисленные свидетели недавних ужасных событий, бойкие репортёры с остро наточенными карандашами и блокнотами наизготовку, солдаты в строгих мундирах и просто зеваки, привлечённые на процесс безошибочным чутьём к грандиозному скандалу, некуда было ступить, не то что сесть…
Добавить в моё избранное
12 мин, 16 сек 1947
Старый судья с великолепным мясистым носом и строгими беспощадными складками вокруг рта постучал деревянным молоточком. Шушуканье и разговоры в зале стихли, однако ощущалось, как над возбуждённым скопищем людей проскакивают невидимые электрические искорки. Даниэль Пиллсбери, корреспондент газеты «Дэйли Ньюс», прибывший сюда издалека, застыл как породистая охотничья собака, почуявшая дичь, крепко сжимая свой неизменный блокнотик.
Два солдата ввели в помещение главную фигуру процесса — Виктора Франкенштейна. Видно, перенесённые испытания не прошли для бывшего когда-то статным и привлекательным распространённой аристократической красотой человека. Он потерял свою гордую осанку, сломленный лавиной невзгод. Пытливые глаза блестящего, гениального выпускника Ингольштадтского университета теперь потухли, в них читались лишь безраздельные боль и отчаяние. Плечи его, казалось, несли какой-то чудовищный груз. Скитания по холодным арктическим водам на корабле Роберта Уолтона к полюсу, за злобным монстром, навсегда испортили его кожу, придав ей серый нездоровый оттенок. Как выяснилось минутой позже, охрип и огрубел и его голос, не перенеся жестоких северных ветров. Но всё же, несомненно, это был тот самый человек.
Даниэль Пиллсбери проводил глазами в тяжело прошествовавшую к своему огороженному месту фигуру, через секунду неистово застрочив в своём блокнотике. Впрочем, другие газетчики не отставали от него.
— Виктор Франкенштейн, поклянитесь говорить правду и только правду!
Человек вздрогнул, положив руку на Библию, но не отвёл её. Он задумчиво взглянул на распятие, находившееся над креслом судьи. Взгляд его внезапно прояснился, а на губах заиграла зловещая улыбка.
— Я, Виктор Франкенштейн, клянусь говорить правду и только правду!
Его глаза устремились куда-то вовнутрь, в скрытое от людей тёмное прошлое.
— Вы заявили, что располагаете новыми фактами, освещающими дело об ужасном монстре, которого вы создали в результате ваших научных экспериментов, и который вышел у вас из-под контроля, превратив исследования в цепочку жестоких убийств. И от этих убийств в первую очередь пострадали вы сами. Так ли это?
— Да, ваша честь.
— Ну что ж, начнём с вашего младшего брата Уильяма. Есть ли у вас новые сведения, противоречащие приведённому в исполнение приговору, согласно которому была осуждена и казнена служанка вашей семьи, девица Жюстина Мориц?
— Да, ваша честь. Но я хочу раскрыть, что Жюстина Мориц не убивала моего младшего брата Уильяма, и, следовательно, была невинной жертвой слепого правосудия.
Возбуждённый гомон поднялся в зале суда. Люди, блестя от плохо сдерживаемого любопытства глазами, принялись переговариваться друг с другом. Раздался стук молотка, призывающего к порядку.
— Знали ли вы об этом, когда девица Жюстина Мориц была осуждена на смертную казнь?
— Разумеется, ваша честь, я знал об этом уже в то время.
Приглушённое шушуканье в зале затихло, и недоумённые лица уставились на говорившего. Пиллсбери, до этого неутомимо строчивший карандашиком, тоже застыл в немом изумлении.
— Почему же вы не сообщили ничего судебным органам? — отчеканивая каждое слово произнёс судья.
— Потому что это я сам убил своего младшего брата Уильяма.
В ту же секунду зал взорвался тысячью неразборчивых выкриков. Люди повскакали с мест. Судья судорожно схватил стакан с водой, опрокинул единым рывком его содержимое себе в рот и после этого решительно треснул молотком. Нехотя, люди стали опускаться на свои места.
— Каковы были мотивы вашего, как вы утверждаете, убийства? — тихо спросил судья.
— Уже два года я использовал Уильяма, — говоривший чуть помедлил.
— как объект моих сексуальных вожделений, поочерёдно угрожая ему и задабривая его щедрыми подарками. До поры до времени мальчишка подчинялся мне, но становился всё более и более строптивым и жадным с возрастом, часто отказывался выполнять мои прихоти и постоянно грозился рассказать о моих порочных домоганиях. Едва научившись писать, маленький мерзавец слал мне какракули, полные шантажа и угроз.
На лицах слушающих появилось выражение крайнего отвращения и брезгливости.
— Я сломал ему шею и запустил версию о причастности к его смерти Жюстины Мориц.
— Но зачем вы погубили безвинную девицу? Она ведь даже не достигла шестнадцати лет!
— Во-первых, она не была так уж невинна. Одновременно с совращением Уильяма, я совратил и её. И всё это время находился с ней в недозволенной связи.
На устах Франкенштейна появилась кривая похотливая ухмылка. Лица сидящих людей на глазах добавляли к отвращению всё усиливающуюся печать ужаса.
— Кроме того, — победоносно обведя зал взглядом продолжал говоривший.
— Она была уже беременна, и вскорости её положение стало бы очевидно всем, что потребовало бы от меня необходимых объяснений перед обществом, судом, ваша честь, и в конце-концов, перед моей невестой Элизабет.
Два солдата ввели в помещение главную фигуру процесса — Виктора Франкенштейна. Видно, перенесённые испытания не прошли для бывшего когда-то статным и привлекательным распространённой аристократической красотой человека. Он потерял свою гордую осанку, сломленный лавиной невзгод. Пытливые глаза блестящего, гениального выпускника Ингольштадтского университета теперь потухли, в них читались лишь безраздельные боль и отчаяние. Плечи его, казалось, несли какой-то чудовищный груз. Скитания по холодным арктическим водам на корабле Роберта Уолтона к полюсу, за злобным монстром, навсегда испортили его кожу, придав ей серый нездоровый оттенок. Как выяснилось минутой позже, охрип и огрубел и его голос, не перенеся жестоких северных ветров. Но всё же, несомненно, это был тот самый человек.
Даниэль Пиллсбери проводил глазами в тяжело прошествовавшую к своему огороженному месту фигуру, через секунду неистово застрочив в своём блокнотике. Впрочем, другие газетчики не отставали от него.
— Виктор Франкенштейн, поклянитесь говорить правду и только правду!
Человек вздрогнул, положив руку на Библию, но не отвёл её. Он задумчиво взглянул на распятие, находившееся над креслом судьи. Взгляд его внезапно прояснился, а на губах заиграла зловещая улыбка.
— Я, Виктор Франкенштейн, клянусь говорить правду и только правду!
Его глаза устремились куда-то вовнутрь, в скрытое от людей тёмное прошлое.
— Вы заявили, что располагаете новыми фактами, освещающими дело об ужасном монстре, которого вы создали в результате ваших научных экспериментов, и который вышел у вас из-под контроля, превратив исследования в цепочку жестоких убийств. И от этих убийств в первую очередь пострадали вы сами. Так ли это?
— Да, ваша честь.
— Ну что ж, начнём с вашего младшего брата Уильяма. Есть ли у вас новые сведения, противоречащие приведённому в исполнение приговору, согласно которому была осуждена и казнена служанка вашей семьи, девица Жюстина Мориц?
— Да, ваша честь. Но я хочу раскрыть, что Жюстина Мориц не убивала моего младшего брата Уильяма, и, следовательно, была невинной жертвой слепого правосудия.
Возбуждённый гомон поднялся в зале суда. Люди, блестя от плохо сдерживаемого любопытства глазами, принялись переговариваться друг с другом. Раздался стук молотка, призывающего к порядку.
— Знали ли вы об этом, когда девица Жюстина Мориц была осуждена на смертную казнь?
— Разумеется, ваша честь, я знал об этом уже в то время.
Приглушённое шушуканье в зале затихло, и недоумённые лица уставились на говорившего. Пиллсбери, до этого неутомимо строчивший карандашиком, тоже застыл в немом изумлении.
— Почему же вы не сообщили ничего судебным органам? — отчеканивая каждое слово произнёс судья.
— Потому что это я сам убил своего младшего брата Уильяма.
В ту же секунду зал взорвался тысячью неразборчивых выкриков. Люди повскакали с мест. Судья судорожно схватил стакан с водой, опрокинул единым рывком его содержимое себе в рот и после этого решительно треснул молотком. Нехотя, люди стали опускаться на свои места.
— Каковы были мотивы вашего, как вы утверждаете, убийства? — тихо спросил судья.
— Уже два года я использовал Уильяма, — говоривший чуть помедлил.
— как объект моих сексуальных вожделений, поочерёдно угрожая ему и задабривая его щедрыми подарками. До поры до времени мальчишка подчинялся мне, но становился всё более и более строптивым и жадным с возрастом, часто отказывался выполнять мои прихоти и постоянно грозился рассказать о моих порочных домоганиях. Едва научившись писать, маленький мерзавец слал мне какракули, полные шантажа и угроз.
На лицах слушающих появилось выражение крайнего отвращения и брезгливости.
— Я сломал ему шею и запустил версию о причастности к его смерти Жюстины Мориц.
— Но зачем вы погубили безвинную девицу? Она ведь даже не достигла шестнадцати лет!
— Во-первых, она не была так уж невинна. Одновременно с совращением Уильяма, я совратил и её. И всё это время находился с ней в недозволенной связи.
На устах Франкенштейна появилась кривая похотливая ухмылка. Лица сидящих людей на глазах добавляли к отвращению всё усиливающуюся печать ужаса.
— Кроме того, — победоносно обведя зал взглядом продолжал говоривший.
— Она была уже беременна, и вскорости её положение стало бы очевидно всем, что потребовало бы от меня необходимых объяснений перед обществом, судом, ваша честь, и в конце-концов, перед моей невестой Элизабет.
