Темно… Темнота сдавливает, разминает, поглощает все помыслы…
Добавить в моё избранное
6 мин, 8 сек 19964
Никогда не боялся темноты, но сейчас она пугает меня до умопомрачения… (правда, я уже не имею права так выражаться, даже в «мыслях»).
И ещё тесно. Настолько тесно, что я не согнул бы ноги в коленях, если бы мог, не повернулся бы… Мне это и не нужно: при всём желании я не сумею этого сделать, даже если приложу все усилия духа и воли.
В темноте рождаются и незаметно подкрадываются всевозможные страшные мысли; теснота усугубляет их и выплёскивает на меня девятым валом. Так себя не чувствуют даже скованные по рукам и ногам.
Если бы не эта темнота, наполненная судорогами запертой души и гнетущими воспоминаниями о прошлом… Если бы не эта теснота, вместившая в себя все страхи замкнутого пространства, возведённые в степень… Я был обычным актёром, ничем не выделяющимся из массы нашего брата. Многие из нас рвут на сцене не только глотку, но и душу.
Мне было сорок шесть, когда сердце не выдержало и разорвалось прямо на сцене во время финальных слов Шекспировской трагедии.
Хороший был мужик — Шекспир, — писал прочувствованно.
Я ощутил невыносимую боль в груди — будто мириады галактик взорвались в ней в одно-единственное мгновение и врезались в неё изнутри своими осколками.
Это конец, — подумал я, хватаясь рукой за грудь и чувствуя, что ноги отказываются держать меня.
Кто-то подскочил из-за кулис, подхватил меня под руки и крикнул: «Занавес!». Театральный занавес отгородил сцену от публики, а серый занавес забытья отгородил моё сознание от мира.
Очнулся я уже дома. Вокруг привычная обстановка; вот только ракурс несколько необычный… Спустя пару минут я стал понимать, что пользоваться такими словами, как: «очнулся», «ум», «мысли», — я уже не имею никакого права. Во-первых, — я не дышал. Во-вторых, — лежал в гробу, удобно устроившимся на моём столе. В-третьих, — веки мои были закрыты (судя по отражению в стекле книжного шкафа), но я всё видел. Если хотел бы, то мог бы увидеть то, что находится подо мной. Под моим мёртвым телом.
До этого мгновения страха не было, но тут накатила его первая волна, накрывая меня с головой. В ужасе я закричал… Моё безжизненное и холодное тело не издало ни звука и никак не отреагировало на метания прикованного к нему кусочка сущности.
Я попытался освободиться от гнёта своих бренных останков.
Безрезультатно.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — приходя в ещё более неописуемый ужас, мысленно воскликнул я.
Где же чёртовы туннели?! Где пресловутые духи предков, являющиеся забрать с собой души умерших?! — Ничего… Вошла жена.
На лице нет ни следов слёз, ни усталости бессонной ночи. Взгляд ясный. Такого я от неё не ожидал. Ну, хоть чуточку опечалилась бы!
— Вот, — сухо проговорила она, — спасибо тебе, что избавил от необходимости объясняться. Давно хотела сказать тебе про Сергея, но ты ушёл в полной уверенности, что я оставалась тебе верна все эти двадцать четыре года… Что ж, значит — так лучше. Прости… и прощай!
Ушла.
Не могу сказать, что меня чересчур опечалило это неожиданное признание: передо мной стояли сейчас проблемы поважнее, но и сказать, что я остался равнодушен, тоже не могу, всё-таки двадцать четыре года… Без ссор, конечно, не обходилось, однако ж — «милые бранятся — только тешатся».
Часы проходили в оцепенении. Самое страшное заключалось в том, что ничего не случалось. Вокруг бурлила жизнь: летали мухи, полз паучок, скреблась мышка, к окну подлетела любопытная птичка, а я напоминал парусное судно, застигнутое полным штилем. И «команда» моей души никак не может повлиять на «галеон» тела.
Самые мрачные мысли таились пока в отдалённых уголках. Они, будто бы знали, что их время ещё придёт.
Вошла мать: сухонькая старушка с изборождённым морщинами лицом, которая стала мне очень близка после смерти отца. Она носила траур. И не только одежда, но и весь её вид выражали это: лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени скорби, взгляд потускнел. Одеяние же было, как всегда: чистенькое и аккуратненькое.
Если бы моё сердце не разорвалось бы на сцене, оно непременно разорвалось бы сейчас.
Мать подставила табурет, неловко взобралась на него и обняла моё тело, ставшее мне уже не только чужим, но и ненавистным.
— Сыночек мой ненаглядный, на кого же ты меня оставил?! Без тебя я, словно дом без жильца, словно дым без огня, словно тело без души… Если бы я мог чувствовать!
Если бы… Я обязательно почувствовал бы её солёные слёзы на своих щеках, влажные прикосновения её горячих губ к моему лбу, объятия бессильных старческих рук, измученных артритом… Я ничего не чувствовал.
Абсолютно ничего.
Я взвыл от её горя и собственного бессилия.
Она не услышала.
Время стало орудием пытки. Оно перестало течь размеренно. Оно извивалось и выгибалось. Оно стало мифическим Голиафом, превращая минуту в год, а день — в вечность.
И ещё тесно. Настолько тесно, что я не согнул бы ноги в коленях, если бы мог, не повернулся бы… Мне это и не нужно: при всём желании я не сумею этого сделать, даже если приложу все усилия духа и воли.
В темноте рождаются и незаметно подкрадываются всевозможные страшные мысли; теснота усугубляет их и выплёскивает на меня девятым валом. Так себя не чувствуют даже скованные по рукам и ногам.
Если бы не эта темнота, наполненная судорогами запертой души и гнетущими воспоминаниями о прошлом… Если бы не эта теснота, вместившая в себя все страхи замкнутого пространства, возведённые в степень… Я был обычным актёром, ничем не выделяющимся из массы нашего брата. Многие из нас рвут на сцене не только глотку, но и душу.
Мне было сорок шесть, когда сердце не выдержало и разорвалось прямо на сцене во время финальных слов Шекспировской трагедии.
Хороший был мужик — Шекспир, — писал прочувствованно.
Я ощутил невыносимую боль в груди — будто мириады галактик взорвались в ней в одно-единственное мгновение и врезались в неё изнутри своими осколками.
Это конец, — подумал я, хватаясь рукой за грудь и чувствуя, что ноги отказываются держать меня.
Кто-то подскочил из-за кулис, подхватил меня под руки и крикнул: «Занавес!». Театральный занавес отгородил сцену от публики, а серый занавес забытья отгородил моё сознание от мира.
Очнулся я уже дома. Вокруг привычная обстановка; вот только ракурс несколько необычный… Спустя пару минут я стал понимать, что пользоваться такими словами, как: «очнулся», «ум», «мысли», — я уже не имею никакого права. Во-первых, — я не дышал. Во-вторых, — лежал в гробу, удобно устроившимся на моём столе. В-третьих, — веки мои были закрыты (судя по отражению в стекле книжного шкафа), но я всё видел. Если хотел бы, то мог бы увидеть то, что находится подо мной. Под моим мёртвым телом.
До этого мгновения страха не было, но тут накатила его первая волна, накрывая меня с головой. В ужасе я закричал… Моё безжизненное и холодное тело не издало ни звука и никак не отреагировало на метания прикованного к нему кусочка сущности.
Я попытался освободиться от гнёта своих бренных останков.
Безрезультатно.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — приходя в ещё более неописуемый ужас, мысленно воскликнул я.
Где же чёртовы туннели?! Где пресловутые духи предков, являющиеся забрать с собой души умерших?! — Ничего… Вошла жена.
На лице нет ни следов слёз, ни усталости бессонной ночи. Взгляд ясный. Такого я от неё не ожидал. Ну, хоть чуточку опечалилась бы!
— Вот, — сухо проговорила она, — спасибо тебе, что избавил от необходимости объясняться. Давно хотела сказать тебе про Сергея, но ты ушёл в полной уверенности, что я оставалась тебе верна все эти двадцать четыре года… Что ж, значит — так лучше. Прости… и прощай!
Ушла.
Не могу сказать, что меня чересчур опечалило это неожиданное признание: передо мной стояли сейчас проблемы поважнее, но и сказать, что я остался равнодушен, тоже не могу, всё-таки двадцать четыре года… Без ссор, конечно, не обходилось, однако ж — «милые бранятся — только тешатся».
Часы проходили в оцепенении. Самое страшное заключалось в том, что ничего не случалось. Вокруг бурлила жизнь: летали мухи, полз паучок, скреблась мышка, к окну подлетела любопытная птичка, а я напоминал парусное судно, застигнутое полным штилем. И «команда» моей души никак не может повлиять на «галеон» тела.
Самые мрачные мысли таились пока в отдалённых уголках. Они, будто бы знали, что их время ещё придёт.
Вошла мать: сухонькая старушка с изборождённым морщинами лицом, которая стала мне очень близка после смерти отца. Она носила траур. И не только одежда, но и весь её вид выражали это: лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени скорби, взгляд потускнел. Одеяние же было, как всегда: чистенькое и аккуратненькое.
Если бы моё сердце не разорвалось бы на сцене, оно непременно разорвалось бы сейчас.
Мать подставила табурет, неловко взобралась на него и обняла моё тело, ставшее мне уже не только чужим, но и ненавистным.
— Сыночек мой ненаглядный, на кого же ты меня оставил?! Без тебя я, словно дом без жильца, словно дым без огня, словно тело без души… Если бы я мог чувствовать!
Если бы… Я обязательно почувствовал бы её солёные слёзы на своих щеках, влажные прикосновения её горячих губ к моему лбу, объятия бессильных старческих рук, измученных артритом… Я ничего не чувствовал.
Абсолютно ничего.
Я взвыл от её горя и собственного бессилия.
Она не услышала.
Время стало орудием пытки. Оно перестало течь размеренно. Оно извивалось и выгибалось. Оно стало мифическим Голиафом, превращая минуту в год, а день — в вечность.
Страница
1 из 2
1 из 2
