Перекресток

В мокрых голубых глазках застыло отчаяние.

— Мама!

Муравьева заклинило, словно старый ржавый механизм.

— Дядя?

С большим усилием он повернулся и приблизился к малышке. Нижняя часть ее лица была замотана шарфом, из-под капюшона выбивались белокурые космы. Тоненькие ножки в колготках дрожали. На коленке зияла дыра. Одежда была грязной и сильно потертой.

— Где твоя мама? — спросил Муравьев.

Девочка зарыдала:

— Не зна-а-аю!

Муравьев снова оглянулся. Улица была пуста.

— Есть у тебя телефон?

— Не-е-ет! — ревела она.

Надо позвонить в полицию и дело с концом, подумалось ему. Приедут парни из наряда, заберут бедолагу и отдадут в распределитель. Или как там это называется.

Девочка размазала по лицу слезы и сопли, а потом снова посмотрела на Муравьева взглядом, исполненным страха и невыразимого страдания. Что-то екнуло у него в груди. Вскинув руку, он увидел, что на часах уже половина двенадцатого.

— Ты давно здесь стоишь?

— Да, — выдавила девочка.

— Откуда ты пришла?

Девочка ткнула рукавом парки назад, в глубину улицы. Муравьев проследил направление. Оно было противоположно дороге к его дому. Снова он посмотрел на ребенка. Девочка была красивой. Если накормить и отмыть ее… Тут у него в груди сладко заложило, ладони вспотели, и одеревеневшими губами он проговорил:

— Пойдем, отогреешься!

Он сделал попытку взять ее за рукав, но пальцы скользнули по одежке. Девочка отступила на шаг.

— Я хочу домой! — захныкала она.

— К маме!

Муравьев соображал.

— Пойдем домой. Там твоя мама? — он кивнул туда, куда она указывала.

— Да!

— Помнишь, где твой дом?

— Д-да, — на этот раз не сразу.

— Тогда пойдем.

Девочка судорожно выдохнула. Страх в глазах притух, сменился любопытством и надеждой. Так они и пошли — мужчина в сером пальто с чемоданом и маленькая, брошенная, замерзшая девочка.

— Как тебя зовут? — спрашивал Муравьев.

— Как зовут маму? Где папа? Почему ушла мама? Ты потерялась?

Ни на один из этих вопросов он не получил ответа: девочка упрямо молчала и шла вперед. Муравьев разглядывал ее, пытаясь понять, как ребенок оказался здесь поздним вечером один. Из капюшона вырывались облачка пара, тонкие ножки проворно семенили по щербатому асфальту. Они прошли до следующего перекрестка, который тоже пустовал. Машин видно не было, если не считать пары припаркованных авто. Светофоры подмигивали пустоте.

Девочка без колебаний пошла на красный свет. Муравьев — следом.

— Подожди! На красном надо стоять, на зеленом идти.

Ноль реакции. Он хотел было схватить ее за плечо, подумал и решил этого не делать. На противоположном углу он заметил сгорбленного, грязного человека, который сидел на ступенях магазина, положив голову на сложенные руки.

— Где твой дом?

— Там! — снова она указала вперед, звонким, уверенным голосом, лишенным последних ноток страха.

Они пошли дальше. Ветер стих, но воздух становился холоднее. Город сжимали в клещи ночные заморозки. Лужи подернулись плёнками льда, которые девочка с хрустом разбивала.

— Далеко до дома? — спросил Муравьев, когда они дошли до следующего перекрестка, где на углу сидела замотанная в шаль старуха и подсчитывала собранную милостыню, вытряхивая ее из тарелки.

— Нет! Там мама.

— Мама точно там?

Уверенный кивок. Девочка зашмыгала носом, и снова они пошли на красный свет, две фигуры, поливаемые светом уличных фонарей и огнями рекламных плакатов. Когда они проходили мимо нищей, из недр шали раздалось приглушенное клокотание. Пальцы замелькали над тарелкой быстрее, и слишком часто, словно… Муравьев выкинул эту странную мысль из головы.

Они шли. Муравьев пытался завести разговор, просил девочку рассказать о маме, о папе, об их доме и занятиях, о том, что нравится малышке, которой можно было дать лет пять, но так толком ничего от нее и не добился. Они прошли мимо торговых кварталов, мимо зданий муниципалитета, офисов и жилых домов. Они пару раз свернули. Муравьев плохо знал эту часть города, но, сколько ни искал таблички с названиями улиц на домах, видел только номера или старые, истертые прямоугольники, с которых время слизнуло последнюю краску. Прохожих навстречу не попадалось, но почти на каждом углу кто-то был: припозднившийся пьяница с лицом, смятым в красное бесформенное месиво или спящий прямо на асфальте бездомный, старуха или старик, замотанные в старые одежды, колченогие, какие-то словно бы надкусанные фигуры, мимо которых они шли дальше. Мимо тянулись однотипные жилые дома, и в окнах подслеповато горел свет, а они все шли дальше. Иногда по дороге проезжали машины, но стекла их окон поглощали свет чернотой тонировки, и эти автомобили исчезали в ночи, словно мистические экипажи, управляемые сами по себе.