Я с самого начала должен был бы понять, что эта страсть — не естественной природы. Она была как наваждение, как болезнь, сплошное помутнение рассудка. Конечно, говорят, что в любви так и должно быть, а если иначе — так это, мол, и не любовь вовсе…
Добавить в моё избранное
7 мин, 4 сек 3741
Я с самого начала должен был бы понять, что эта страсть — не естественной природы. Она была как наваждение, как болезнь, сплошное помутнение рассудка. Конечно, говорят, что в любви так и должно быть, а если иначе — так это, мол, и не любовь вовсе. Но я вам скажу: такого со мной еще не бывало.
Анна была даже не в моем вкусе. Слишком высокая, слишком спокойная, лицо с первого взгляда ничем не примечательно — разве только что тонкими, идущими вразлет бровями странной формы: когда она изгибала одну из них, казалось, будто чайка заламывает крыло. Поначалу я даже не заметил ее — не мог заметить: сидел спиной к променаду. Но странное, неопределенное чувство коснулось меня, я обернулся — Анна уже прошла мимо, и все же я безошибочно выделил взглядом ее спокойную удаляющуюся фигуру среди жизнерадостной толчеи.
Сегодня я точно могу сказать, на что походило испытанное мной тогда чувство: так должен чувствовать себя магнит, притягиваемый к другому. Но в тот вечер я не особо задумывался над происходящим. Скучал, и поэтому встал и пошел следом за привлекшей мое внимание женщиной — хотя ее походка определенно говорила, что к ней так просто не подступиться и что она знает себе цену: не слишком располагающие условия для мимолетного знакомства. В руках у нее был альбом — такие обычно носят с собой художники для быстрых зарисовок.
Она на самом деле оказалась художницей, и насколько ровна, почти холодна была ее манера себя держать, настолько живыми, полными движения и света были ее зарисовки. Она позволила на них взглянуть, кажется, сама удивляясь своей открытости мне, незнакомому бездельнику лет на десять старше ее. Я пригласил ее на кофе. Она согласилась. Собственно, на побережье она проездом, почти случайно. Говорят, что по-настоящему овладеть искусством светотени невозможно, не побывав в Тоскане. Она уже была в Сиене, Флоренции и Пизе. А сегодня утром вдруг подумала, что надо обязательно съездить на побережье. Она покорена им и решила, что останется на несколько дней. Анна слегка растягивала слова. А что делаю здесь я? Турист? Нет. Год назад я купил дом вон на той скале над морем. Красиво, покойно. Но, признаться, иногда на променаде я на самом деле чувствую себя туристом. Чем занимаюсь? Особо ничем. Я не стал говорить, что коллекционирую монеты и что вот уже несколько лет, как за мной установилась слава одного из самых значительных нумизматов западного побережья. К чему? Все равно в последнее время не удается одной лишь коллекцией заполнить дни.
В жизни все мы туристы, сказала Анна, помолчав, и я впервые дал себе отчет, насколько она на самом деле красива. Это была та вдумчивая, ненавязчивая красота, проистекающая от красоты души — души, словно полная чаша. Потому-то Анна и была столь спокойна, чтобы не расплескать ни капли.
И тут на меня нашло затмение. На мгновенье показалось, что я и минуты не проживу без этой мне в сущности незнакомой женщины, без ее спокойной душевной полноты, которой хватило бы на весь мир. Заболело в груди. Я молча допил кофе. Она тоже. Если бы не то мгновенье, я бы повел разговор дальше — как при обычном, ни к чему не обязывающем пляжном знакомстве. Но оно что-то перевернуло во мне, смешало, испугало. На пороге кафе мы расстались.
Дома я попытался успокоиться, сел перебирать монеты. Раньше мне это всегда помогало, но в тот вечер словно послужило тайным катализатором: я окончательно себе опротивел. И как глоток воздуха утопающему мне понадобилось присутствие той спокойной женщины. Я буквально бредил ею. Спустился к берегу — и нашел ее! Словно только она одна и была на свете, словно между нами протянулась животрепещущая нить.
А потом последовали дни безумия. Я на самом деле не мог без нее жить. Я кружил вокруг нее, вокруг ее отеля, будто на привязи, а когда уходил, меня отчаянно тянуло обратно. Помню, как бледна была в те дни Анна, и как темны ее глаза: так невычурно выражается смятение у подобных ей людей. Она тоже была не в себе. Она тоже была безумна.
Нашу первую и последнюю ночь я запомнил навсегда. И поэтому, когда пришло время, вспомнил, что когда она — нахмурив брови, отчужденно — рассматривала стеллажи моей коллекции, что-то тихо звякнуло. Наутро она ушла, не попрощавшись. Только оставила записку: 'Наверное, это все море'.
С исчезновением Анны я пошел на поправку. Безумие всепоглощающей страсти прошло так же внезапно, как и появилось. Осталась только пустота в душе — но она мучила меня и раньше, просто не осознавалась столь ясно. Что ж, с пустотой можно мириться, можно жить. И все же прошел почти месяц, прежде чем я вновь зажег в кабинете свечи, чтобы выпить в обществе моих монет бокал тосканского.
И тогда в дальнем углу что-то мягко блеснуло. Я подошел ближе, нагнулся — и так и замер с подсвечником в руке… Там, укрывшись от всего мира пылью и тенью, лежала серебряная монета. Точнее, две половинки монеты, сросшиеся воедино.
Анна была даже не в моем вкусе. Слишком высокая, слишком спокойная, лицо с первого взгляда ничем не примечательно — разве только что тонкими, идущими вразлет бровями странной формы: когда она изгибала одну из них, казалось, будто чайка заламывает крыло. Поначалу я даже не заметил ее — не мог заметить: сидел спиной к променаду. Но странное, неопределенное чувство коснулось меня, я обернулся — Анна уже прошла мимо, и все же я безошибочно выделил взглядом ее спокойную удаляющуюся фигуру среди жизнерадостной толчеи.
Сегодня я точно могу сказать, на что походило испытанное мной тогда чувство: так должен чувствовать себя магнит, притягиваемый к другому. Но в тот вечер я не особо задумывался над происходящим. Скучал, и поэтому встал и пошел следом за привлекшей мое внимание женщиной — хотя ее походка определенно говорила, что к ней так просто не подступиться и что она знает себе цену: не слишком располагающие условия для мимолетного знакомства. В руках у нее был альбом — такие обычно носят с собой художники для быстрых зарисовок.
Она на самом деле оказалась художницей, и насколько ровна, почти холодна была ее манера себя держать, настолько живыми, полными движения и света были ее зарисовки. Она позволила на них взглянуть, кажется, сама удивляясь своей открытости мне, незнакомому бездельнику лет на десять старше ее. Я пригласил ее на кофе. Она согласилась. Собственно, на побережье она проездом, почти случайно. Говорят, что по-настоящему овладеть искусством светотени невозможно, не побывав в Тоскане. Она уже была в Сиене, Флоренции и Пизе. А сегодня утром вдруг подумала, что надо обязательно съездить на побережье. Она покорена им и решила, что останется на несколько дней. Анна слегка растягивала слова. А что делаю здесь я? Турист? Нет. Год назад я купил дом вон на той скале над морем. Красиво, покойно. Но, признаться, иногда на променаде я на самом деле чувствую себя туристом. Чем занимаюсь? Особо ничем. Я не стал говорить, что коллекционирую монеты и что вот уже несколько лет, как за мной установилась слава одного из самых значительных нумизматов западного побережья. К чему? Все равно в последнее время не удается одной лишь коллекцией заполнить дни.
В жизни все мы туристы, сказала Анна, помолчав, и я впервые дал себе отчет, насколько она на самом деле красива. Это была та вдумчивая, ненавязчивая красота, проистекающая от красоты души — души, словно полная чаша. Потому-то Анна и была столь спокойна, чтобы не расплескать ни капли.
И тут на меня нашло затмение. На мгновенье показалось, что я и минуты не проживу без этой мне в сущности незнакомой женщины, без ее спокойной душевной полноты, которой хватило бы на весь мир. Заболело в груди. Я молча допил кофе. Она тоже. Если бы не то мгновенье, я бы повел разговор дальше — как при обычном, ни к чему не обязывающем пляжном знакомстве. Но оно что-то перевернуло во мне, смешало, испугало. На пороге кафе мы расстались.
Дома я попытался успокоиться, сел перебирать монеты. Раньше мне это всегда помогало, но в тот вечер словно послужило тайным катализатором: я окончательно себе опротивел. И как глоток воздуха утопающему мне понадобилось присутствие той спокойной женщины. Я буквально бредил ею. Спустился к берегу — и нашел ее! Словно только она одна и была на свете, словно между нами протянулась животрепещущая нить.
А потом последовали дни безумия. Я на самом деле не мог без нее жить. Я кружил вокруг нее, вокруг ее отеля, будто на привязи, а когда уходил, меня отчаянно тянуло обратно. Помню, как бледна была в те дни Анна, и как темны ее глаза: так невычурно выражается смятение у подобных ей людей. Она тоже была не в себе. Она тоже была безумна.
Нашу первую и последнюю ночь я запомнил навсегда. И поэтому, когда пришло время, вспомнил, что когда она — нахмурив брови, отчужденно — рассматривала стеллажи моей коллекции, что-то тихо звякнуло. Наутро она ушла, не попрощавшись. Только оставила записку: 'Наверное, это все море'.
С исчезновением Анны я пошел на поправку. Безумие всепоглощающей страсти прошло так же внезапно, как и появилось. Осталась только пустота в душе — но она мучила меня и раньше, просто не осознавалась столь ясно. Что ж, с пустотой можно мириться, можно жить. И все же прошел почти месяц, прежде чем я вновь зажег в кабинете свечи, чтобы выпить в обществе моих монет бокал тосканского.
И тогда в дальнем углу что-то мягко блеснуло. Я подошел ближе, нагнулся — и так и замер с подсвечником в руке… Там, укрывшись от всего мира пылью и тенью, лежала серебряная монета. Точнее, две половинки монеты, сросшиеся воедино.
Страница
1 из 2
1 из 2
