На лес стремительно опускаются сумерки. К концу дня ветер заметно свежеет, напоминая своим стылым, осипшим дыханием, что осень уже совсем близко, буквально за ближайшим поворотом дороги, а там — не за горами и зима, холодная, долгая, беспросветная. Лена кутается в легкую летнюю шаль — недавний… На лес стремительно опускаются сумерки.
Добавить в моё избранное
11 мин, 2 сек 6833
К концу дня ветер заметно свежеет, напоминая своим стылым, осипшим дыханием, что осень уже совсем близко, буквально за ближайшим поворотом дороги, а там — не за горами и зима, холодная, долгая, беспросветная.
Лена кутается в легкую летнюю шаль — недавний подарок мужа на «хрустальную свадьбу». Она идет по обочине трассы, обнимающей нежным изгибом темной асфальтовой руки старое сельское кладбище. Идет туда, где за погостом взрезаются черными силуэтами на фоне пылающего закатного неба редкие крыши домов.
Кладбище… Заброшенное, забытое, потерянное — оно само походит на труп, давно истлевший и разложившийся. Большинство могил похоронено под густыми зарослями сорной травы, оградки сгнили и рассыпались в прах, и лишь несколько мраморных и гранитных надгробий одинокими островками темнеют среди бескрайнего моря зелени, да торчат местами покосившиеся маяки крестов. Колышущиеся на ветру зеленые волны прибоем накатывают на изъеденные дождями серые плиты, взбираются червями вьюна по крестам, укутывают плесневелым пушком мха выцветшие лица ушедших эпох. В глубине сумерек под кронами берез угадывается точеный силуэт одинокого склепа. Проржавевшая насквозь дверца жалобно повизгивает на ветру, скособочившись на одной-единственной уцелевшей петле. Она словно клянет свою нелегкую долю, изливает душу, делится болью… Но с кем? Кроме этого щемящего душу плача, зловещего шепотка трав да болезненного постанывания деревьев в печальной обители мертвых не слышится больше ни звука.
И ни души вокруг.
Даже вороны — эти темные эмиссары смерти и вечные стражи могил — и те смолкли и куда-то попрятались, чуя приближение ночи.
Стараясь поскорее миновать это мрачное место, Лена ускоряет шаг, затравленно озираясь и нервно напевая что-то себе под нос.
Господи! И нужно же было машине сломаться именно здесь, у какого-то Богом забытого села на пустынной трассе между Порховом и Великими Луками, здесь, где даже хваленый «Мегафон» ни черта не ловит! А ведь всего в какой-то сотне километров Дедовичи, где в уютном натопленном доме ждут дети. И мама. И горячий чай с бубликами.
Но она здесь. А где это, собственно — «здесь»?
Лена хмурится. Она помнит, как проезжала мимо дорожного указателя с полустершимся и едва различимым названием поселка, но само название наотрез отказывается всплывать на поверхность.
С другой стороны, не все ли равно? Все лучше, чем посреди леса. Можно хотя бы помощи попросить.
Или нет?
Лена замирает в нерешительности у первых домов.
Деревня явно давно покинута. Мертва. Не дадут соврать серые покосившиеся стены, провалившиеся и поросшие мхом крыши, обломки штакетника, торчащие, точно старые гнилые зубы, из густых зарослей бурьяна. В прохладном вечернем воздухе витает едкий душок плесени и гниющего дерева.
И ни огонька, ни звука — только молчаливо пялятся на нее пустые глазницы окон.
Очередное селение — коих, к сожалению, не счесть, — брошенное собственными жителями на произвол судьбы, ничего нового: кто спился, кто сумел сбежать, вырвавшись из постылых, но таких до боли родных оков этого крохотного, погибающего мирка, а кто и просто тихонько угас прямо здесь, в своей постели. Быть может, и сейчас за одним из этих темных оконных провалов сидит, опершись о подоконник, иссохший скелет какой-нибудь старушки, обтянутый шершавым, сморщенным пергаментом кожи. Сидит, всеми забытый и покинутый. Сидит и смотрит на дорогу: не занесет ли кого в гости?
А может, причина исхода крылась в другом? В том, например, что с хмурого погоста на ближайшем холме в село темными безлунными ночами повадилось наведываться что-то необъяснимое, страшное, злое? Нечто, не имевшее ни имени, ни прозвания? Неприкаянный призрак, что бродил среди мрака, стеная и гремя цепями? А может, что-то, что и по сей день таится за скрипучей дверью одинокого склепа, скрываясь там от ненавистного ему солнечного света и с голодным, алчным нетерпением ожидая прихода ночи?
— И что бы там ни бродило, — бормочет Лена, — оно бродило в одиночестве.
Собственный нервный смешок заставляет вздрогнуть. Что-то резко, хрипло шуршит за спиной. (Господи! ), Лена буквально подпрыгивает от неожиданности, разворачиваясь настолько быстро, что, кажется, различает, как протестующе хрустят шейные позвонки, а бок пронзает острая вспышка боли.
Но это всего лишь ветер волочет по асфальту обрывок газеты.
Лена передергивает плечами. Нужно поменьше фантазировать: это всего лишь поселок и всего лишь кладбище, пускай и заброшенные — ничего более. Что бы там ни бродило, ага, как же! И откуда только выплыл этот незваный образ? Из какой-то когда-то прочитанной, а теперь давным-давно уже позабытой книги? Или, может быть, фильма?
Впрочем, не важно.
В любом случае, помощи тут ждать не от кого — нужно возвращаться к машине. А значит — прочь отсюда, подставляя спину липким и оценивающим взглядам из подслеповатых, заросших грязью оконных стекол.
Лена кутается в легкую летнюю шаль — недавний подарок мужа на «хрустальную свадьбу». Она идет по обочине трассы, обнимающей нежным изгибом темной асфальтовой руки старое сельское кладбище. Идет туда, где за погостом взрезаются черными силуэтами на фоне пылающего закатного неба редкие крыши домов.
Кладбище… Заброшенное, забытое, потерянное — оно само походит на труп, давно истлевший и разложившийся. Большинство могил похоронено под густыми зарослями сорной травы, оградки сгнили и рассыпались в прах, и лишь несколько мраморных и гранитных надгробий одинокими островками темнеют среди бескрайнего моря зелени, да торчат местами покосившиеся маяки крестов. Колышущиеся на ветру зеленые волны прибоем накатывают на изъеденные дождями серые плиты, взбираются червями вьюна по крестам, укутывают плесневелым пушком мха выцветшие лица ушедших эпох. В глубине сумерек под кронами берез угадывается точеный силуэт одинокого склепа. Проржавевшая насквозь дверца жалобно повизгивает на ветру, скособочившись на одной-единственной уцелевшей петле. Она словно клянет свою нелегкую долю, изливает душу, делится болью… Но с кем? Кроме этого щемящего душу плача, зловещего шепотка трав да болезненного постанывания деревьев в печальной обители мертвых не слышится больше ни звука.
И ни души вокруг.
Даже вороны — эти темные эмиссары смерти и вечные стражи могил — и те смолкли и куда-то попрятались, чуя приближение ночи.
Стараясь поскорее миновать это мрачное место, Лена ускоряет шаг, затравленно озираясь и нервно напевая что-то себе под нос.
Господи! И нужно же было машине сломаться именно здесь, у какого-то Богом забытого села на пустынной трассе между Порховом и Великими Луками, здесь, где даже хваленый «Мегафон» ни черта не ловит! А ведь всего в какой-то сотне километров Дедовичи, где в уютном натопленном доме ждут дети. И мама. И горячий чай с бубликами.
Но она здесь. А где это, собственно — «здесь»?
Лена хмурится. Она помнит, как проезжала мимо дорожного указателя с полустершимся и едва различимым названием поселка, но само название наотрез отказывается всплывать на поверхность.
С другой стороны, не все ли равно? Все лучше, чем посреди леса. Можно хотя бы помощи попросить.
Или нет?
Лена замирает в нерешительности у первых домов.
Деревня явно давно покинута. Мертва. Не дадут соврать серые покосившиеся стены, провалившиеся и поросшие мхом крыши, обломки штакетника, торчащие, точно старые гнилые зубы, из густых зарослей бурьяна. В прохладном вечернем воздухе витает едкий душок плесени и гниющего дерева.
И ни огонька, ни звука — только молчаливо пялятся на нее пустые глазницы окон.
Очередное селение — коих, к сожалению, не счесть, — брошенное собственными жителями на произвол судьбы, ничего нового: кто спился, кто сумел сбежать, вырвавшись из постылых, но таких до боли родных оков этого крохотного, погибающего мирка, а кто и просто тихонько угас прямо здесь, в своей постели. Быть может, и сейчас за одним из этих темных оконных провалов сидит, опершись о подоконник, иссохший скелет какой-нибудь старушки, обтянутый шершавым, сморщенным пергаментом кожи. Сидит, всеми забытый и покинутый. Сидит и смотрит на дорогу: не занесет ли кого в гости?
А может, причина исхода крылась в другом? В том, например, что с хмурого погоста на ближайшем холме в село темными безлунными ночами повадилось наведываться что-то необъяснимое, страшное, злое? Нечто, не имевшее ни имени, ни прозвания? Неприкаянный призрак, что бродил среди мрака, стеная и гремя цепями? А может, что-то, что и по сей день таится за скрипучей дверью одинокого склепа, скрываясь там от ненавистного ему солнечного света и с голодным, алчным нетерпением ожидая прихода ночи?
— И что бы там ни бродило, — бормочет Лена, — оно бродило в одиночестве.
Собственный нервный смешок заставляет вздрогнуть. Что-то резко, хрипло шуршит за спиной. (Господи! ), Лена буквально подпрыгивает от неожиданности, разворачиваясь настолько быстро, что, кажется, различает, как протестующе хрустят шейные позвонки, а бок пронзает острая вспышка боли.
Но это всего лишь ветер волочет по асфальту обрывок газеты.
Лена передергивает плечами. Нужно поменьше фантазировать: это всего лишь поселок и всего лишь кладбище, пускай и заброшенные — ничего более. Что бы там ни бродило, ага, как же! И откуда только выплыл этот незваный образ? Из какой-то когда-то прочитанной, а теперь давным-давно уже позабытой книги? Или, может быть, фильма?
Впрочем, не важно.
В любом случае, помощи тут ждать не от кого — нужно возвращаться к машине. А значит — прочь отсюда, подставляя спину липким и оценивающим взглядам из подслеповатых, заросших грязью оконных стекол.
Страница
1 из 4
1 из 4
