Добавить в моё избранное
11 мин, 2 сек 6832
Взглядам настолько осязаемым и недобрым, что по спине бегут ледяными коготками мурашки, а голову заполняет одно-единственное непреодолимое желание — обернуться, в то время как ноги, подчиняясь скорее какому-то древнему инстинкту, нежели разуму, невольно ускоряют и ускоряют шаг, еле удерживаясь от того, чтобы сорваться на бег.
И снова — мимо треклятого кладбища.
Становится совсем темно. Небо на западе угасает. Колючими снежинками искрятся первые звезды.
Лена идет по дальней от кладбища стороне дороги — так, на всякий случай. Хочет быть подальше от этих могил и крестов, схоронившихся среди теней. Подальше от жалобных стонов давно отжившей свой век дверцы.
Одиноко скрипят по грунтовой отсыпке тонкие спортивные тапочки.
Все это — и звуки, и тени, и сама деревушка с прилепившимся к ней погостом — кажется каким-то до боли знакомым, привычным даже, словно Лена вдыхала уже этот стылый, напоенный сыростью ночной воздух, слушала шорох пока еще зеленой, но уже несущей на себе неуловимую печать обреченности листвы, вздрагивала от заунывного плача старых заржавленных петель.
Словно она уже бывала здесь, и не раз.
Конечно, в каком-то роде так оно и было: сколько раз она проезжала по этой самой трассе, в начале лета отвозя детей в деревню, а в конце — забирая домой. Случалось, навещала маму и без особого повода, правда, не то чтобы часто: все же Дедовичи от Питера — свет далеко не ближний. Но сколько бы раз она ни пересекала из конца в конец этот крохотный поселок — она здесь ни разу не останавливалась, да и зачем, спрашивается? Тут никогда не было ни заправки, ни кафе, ни даже захудалого минимаркета — словом, ничего такого, что могло бы ее заинтересовать. Так что деревья, дома, кресты — все это каждый раз проносилось мимо, мелькая в окнах машины кадрами фильма в ускоренной перемотке.
Ну и откуда, скажите на милость, взялось это кружащее голову, сосущее под ложечкой, тошнотворное ощущение дежавю? Мутное, неясное чувство, что все это ей так знакомо? Что все это… уже было?
«Бред какой-то, — думает Лена, на сей раз удержавшись от того, чтобы вслух озвучивать свои мысли.
— Ты выросла в такой же деревне, только и всего. В точно такой же забытой богом крохотной деревушке Псковской области с такими же посеревшими от времени крышами и заборами, с таким же кладбищем на ближайшем холме и с точно таким же покосившимся островерхим колодцем и потемневшей от сырости, наполовину ушедшей в землю скамеечкой перед ним, притулившимися на окраине села».
Этим все объясняется, и, вспоминая детство, Лена вновь принимается напевать вполголоса, улыбается своим мыслям. Слова колыбельной — той, что пела ей мама когда-то, той, которой сама она впоследствии баюкала Ромку с Надюшей, пока они были маленькими, — навевают грусть, но зато успокаивают хоть немного.
Однако улыбка быстро увядает на губах. Подрагивая, затихают слова колыбельной.
Холодно. Жутко холодно. Лена дрожит. Кутается в шаль. Старается не слушать, не слышать вороха ночных звуков вокруг.
Не выходит.
Кладбище — такое молчаливое и задумчивое на закате — теперь словно оживает.
Звуки набрасываются из темноты, роятся меж скрюченных ветвей, ползут в густой тяжелой траве, мертвой хваткой вцепляются в уши и лезут, лезут в самую голову, сжимая мозг ледяными клещами страха.
Повсюду что-то трещит, скрипит, ухает.
И что, интересно, подвывает там так тоскливо? Там, в густом мраке, под березами? Ветер ли? Или голодный бездомный пес, продрогший, облезлый, одичалый и вконец отчаявшийся обрести покой в своих одиноких скитаниях? А может, еще что-нибудь? Что-нибудь похуже? И не под этими ли березами скрывается та самая угрюмая кладбищенская доминанта — старый склеп?
По-видимому, так и есть.
Потому что именно в той стороне вдруг лязгает ржавым металлом дверь, точно запечатанная вековой судорогой пасть наконец размыкается и выпускает таящуюся за ней черноту, дышащую ледяной сыростью и мертвенной гнилью прошлогодней листвы.
(Это просто ветер, Господи, пусть это будет просто… ) Но мысль обрывается резким хлопком. Где-то в темноте хрустит ветка, и в голове просыпается голос матери: «Беги! Беги, дура!» Однако ноги не слушаются. Отвечают мелкой, студенистой дрожью. Грозят подкоситься. Лену бьет озноб. Мутит от страха. Не в силах пошевелиться, она всматривается в густой, непроглядный мрак перед собой.
А там — что-то шевелится, принюхивается, надвигается.
Все ближе. Ближе.
Где-то далеко-далеко, на самой границе восприятия зарождается какой-то неясный монотонный гул.
Лене смутно чудится движение меж древесных стволов у дальней обочины. В глазах плывет. Сознание норовит ускользнуть. Немой крик разрывает гортань, пытается вырваться — и не может.
На дорогу вползает призрачный язык тумана, облизывает асфальт, пробует на вкус неприкрытые Ленины щиколотки.
И снова — мимо треклятого кладбища.
Становится совсем темно. Небо на западе угасает. Колючими снежинками искрятся первые звезды.
Лена идет по дальней от кладбища стороне дороги — так, на всякий случай. Хочет быть подальше от этих могил и крестов, схоронившихся среди теней. Подальше от жалобных стонов давно отжившей свой век дверцы.
Одиноко скрипят по грунтовой отсыпке тонкие спортивные тапочки.
Все это — и звуки, и тени, и сама деревушка с прилепившимся к ней погостом — кажется каким-то до боли знакомым, привычным даже, словно Лена вдыхала уже этот стылый, напоенный сыростью ночной воздух, слушала шорох пока еще зеленой, но уже несущей на себе неуловимую печать обреченности листвы, вздрагивала от заунывного плача старых заржавленных петель.
Словно она уже бывала здесь, и не раз.
Конечно, в каком-то роде так оно и было: сколько раз она проезжала по этой самой трассе, в начале лета отвозя детей в деревню, а в конце — забирая домой. Случалось, навещала маму и без особого повода, правда, не то чтобы часто: все же Дедовичи от Питера — свет далеко не ближний. Но сколько бы раз она ни пересекала из конца в конец этот крохотный поселок — она здесь ни разу не останавливалась, да и зачем, спрашивается? Тут никогда не было ни заправки, ни кафе, ни даже захудалого минимаркета — словом, ничего такого, что могло бы ее заинтересовать. Так что деревья, дома, кресты — все это каждый раз проносилось мимо, мелькая в окнах машины кадрами фильма в ускоренной перемотке.
Ну и откуда, скажите на милость, взялось это кружащее голову, сосущее под ложечкой, тошнотворное ощущение дежавю? Мутное, неясное чувство, что все это ей так знакомо? Что все это… уже было?
«Бред какой-то, — думает Лена, на сей раз удержавшись от того, чтобы вслух озвучивать свои мысли.
— Ты выросла в такой же деревне, только и всего. В точно такой же забытой богом крохотной деревушке Псковской области с такими же посеревшими от времени крышами и заборами, с таким же кладбищем на ближайшем холме и с точно таким же покосившимся островерхим колодцем и потемневшей от сырости, наполовину ушедшей в землю скамеечкой перед ним, притулившимися на окраине села».
Этим все объясняется, и, вспоминая детство, Лена вновь принимается напевать вполголоса, улыбается своим мыслям. Слова колыбельной — той, что пела ей мама когда-то, той, которой сама она впоследствии баюкала Ромку с Надюшей, пока они были маленькими, — навевают грусть, но зато успокаивают хоть немного.
Однако улыбка быстро увядает на губах. Подрагивая, затихают слова колыбельной.
Холодно. Жутко холодно. Лена дрожит. Кутается в шаль. Старается не слушать, не слышать вороха ночных звуков вокруг.
Не выходит.
Кладбище — такое молчаливое и задумчивое на закате — теперь словно оживает.
Звуки набрасываются из темноты, роятся меж скрюченных ветвей, ползут в густой тяжелой траве, мертвой хваткой вцепляются в уши и лезут, лезут в самую голову, сжимая мозг ледяными клещами страха.
Повсюду что-то трещит, скрипит, ухает.
И что, интересно, подвывает там так тоскливо? Там, в густом мраке, под березами? Ветер ли? Или голодный бездомный пес, продрогший, облезлый, одичалый и вконец отчаявшийся обрести покой в своих одиноких скитаниях? А может, еще что-нибудь? Что-нибудь похуже? И не под этими ли березами скрывается та самая угрюмая кладбищенская доминанта — старый склеп?
По-видимому, так и есть.
Потому что именно в той стороне вдруг лязгает ржавым металлом дверь, точно запечатанная вековой судорогой пасть наконец размыкается и выпускает таящуюся за ней черноту, дышащую ледяной сыростью и мертвенной гнилью прошлогодней листвы.
(Это просто ветер, Господи, пусть это будет просто… ) Но мысль обрывается резким хлопком. Где-то в темноте хрустит ветка, и в голове просыпается голос матери: «Беги! Беги, дура!» Однако ноги не слушаются. Отвечают мелкой, студенистой дрожью. Грозят подкоситься. Лену бьет озноб. Мутит от страха. Не в силах пошевелиться, она всматривается в густой, непроглядный мрак перед собой.
А там — что-то шевелится, принюхивается, надвигается.
Все ближе. Ближе.
Где-то далеко-далеко, на самой границе восприятия зарождается какой-то неясный монотонный гул.
Лене смутно чудится движение меж древесных стволов у дальней обочины. В глазах плывет. Сознание норовит ускользнуть. Немой крик разрывает гортань, пытается вырваться — и не может.
На дорогу вползает призрачный язык тумана, облизывает асфальт, пробует на вкус неприкрытые Ленины щиколотки.
Страница
2 из 4
2 из 4
