Жил-был старик со старухой. У них была одна дочь. Они остарели, отец заболел и помер. Помер, они пошли с матерью хоронить. Идут с похорон, попадается старичок навстречу: «Девушка, — говорит, — у тебя сегодня горе, завтра вдвое».
Добавить в моё избранное
9 мин, 51 сек 142
Пришла домой, у нее мать заболела и померла. Вот похоронила мать, идет с похорон, и опять тот старичок навстречу: «Девушка, девушка, — говорит, — у тебя сегодня горе, завтра вдвое будет».
Что, думает, за горе еще? Уж отца похоронила, мать похоронила… Легла она спать, а ночью пробудилась — мужик у нее на месте, и не смела пошевелиться, и ночь проспала, и утром смотрит: и нет никого. И пошла днем к бабушке-задворенке спрашивать: «Что это вот беда за такая? Я ночь поспала, пробудилась, а на месте какой-то мужик лежит, так что тако?» А бабушка-задворенка и говорит, что если придет сегодня, повалится спать, так достань огоничка, погляди, есть ли крест на вороти, а если нет — так какой нечистый ходит.
Вот на другую ночь повалилась спать — он приходит опять. Она стала огня доставать, плоточкой да кремешком бить, и отскочила искорка, и у него на голове сгорели три волосины: одна золота, друга серебряна, третья медна.
Он пробудился и говорит: «Ну, Марфа крестьянская дочь, не умела со мной последнюю ночь проспать, не видать больше мне тебя, а тебе меня!». И ушел.
Она днем пошла к бабушке. «Вот, — говорит, — бабушка, ты мне сказала достать огничка, я доставала, и отскочила искорка, сгорели у него на голове три волосины, одна золота, друга серебряна, третья медна. И он сказал: «Ну, Марфа крестьянская дочь, не сумела со мной последнюю ночь проспать, не видать больше мне тебя, а тебе меня».
И пошла она в кузню и сковала трое лаптей железных, три посоха железных, три шляпы железны, три просворы железны, оделась, одну просвору в зубы взяла и пошла.
Шла, шла, шла — стоит избушка на курьей ножке, на петушьей головке. «Избушка, избушка, повернись к лесу глазами, ко мне воротами, чтобы мне, дорожному человеку, зайти и выйти!» Избушка повернулась к лесу глазами, а к ней воротами, она зашла. Там сидит одна старушка — языком в печи пашет, губами горшки отнимает. Говорит: «Что ты, девушка, зашла? Куда идешь, куда путь держишь? Здесь не то что крещеный человек захаживал, черный ворон не залетывал!» Потом сама себя по щеке ударила, по другой приправила: «Ох, я, старая плеха, не накормила, не напоила, стала вести выспрашивать!»
Накормила, напоила, спать уложила и стала вести выспрашивать. «Куда, — говорит, — тебя, девушка, бог понес? Волей-неволей али своей охотой?»
Вот она все рассказала, как отца-мать похоронила, как старичок ей навстречу попадал и что говорил, и как у нее на месте мужик очутился, и как она к бабушке-задворенке ходила, и как огоничек высекала, и как спалила три волосины: одну золоту, другу серебряну, третью медну, и как он сказал: «Ну, Марфа крестьянская дочь, не видать больше мне тебя, а тебе меня». Ей эта старушка говорит: «Ох, — говорит, — девушка, Иван-царевич — мой племянник. Он сюда в три года один раз приезжает. А теперь ему долго не бывать». Накормила, напоила, дала ей цепочку золотую и отправила по дороге. «Вот пойдешь и там найдешь другую избушку, там моя сестра живет, она тебе поможет».
Вот Марфа крестьянская дочь взяла другой посох в руки, надела другу шляпу, вторы лапти железны, втору просвору в зубы взяла и пошла. Шла-шла, шла-шла и пришла: избушка на курьей ножке, на петушьей головке. Она говорит: «Избушка, избушка, стань к лесу глазами, ко мне воротами, чтобы мне, дорожному человеку, зайти и выйти!»
Избушка повернулась к лесу глазами, к ней воротами, она зашла; там сидит старушка — языком в печи пашет, губами горшки отнимает, в зубах шелковый пояс плетет. Говорит: «Что ты, девушка, зашла? Куда идешь, куда путь держишь? Здесь черный ворон не пролетывал, не то что русский человек прохаживал!» Пригласила ее, а потом сама себя по щеке ударила, по другой приправила: «Ох, я, — говорит, — дура, плеха, дорожного человека не напоила, не накормила, стала вести выспрашивать!»
Напоила, накормила, спать уложила, стала вести выспрашивать. «Куда, — говорит, — тебя бог несет? Волей али неволей, али своей охотой?» Она говорит: «Волей-неволей, а более своей охотой».
Уж никто не посылал, сама идет. Она и ей рассказала, как отца-мать похоронила, как старичок ей навстречу попадал, как Иван-царевич приходил, как она сожгла три волосины: одну золоту, другу серебряну, третью медну, как он сказал: «Ну, Марфа крестьянская дочь, не видать будет больше мне тебя, а тебе меня». Старушка ей говорит: «Он мой племянник, сюда в два года раз приезжает, а теперь его долго не будет».
Ночку ночевала, наутро встала, старушку поблагодарила, и та ее дальше отправила, к третьей сестре, и рассказала: «У Ягой Бабы царский сын украденный, и живут они в чистом поле, сорок молодцев, все наворованы, все русские дети». И дала ей перстень. «Вот пойдешь, — говорит, — там найдешь другую избушку, там наша третья сестра живет. Она тебе поможет».
Вот Марфа крестьянская дочь взяла третий посох в руки, третью шляпу на голову, третьи лапти железны обула, третью просвору железну в зубы взяла.
Что, думает, за горе еще? Уж отца похоронила, мать похоронила… Легла она спать, а ночью пробудилась — мужик у нее на месте, и не смела пошевелиться, и ночь проспала, и утром смотрит: и нет никого. И пошла днем к бабушке-задворенке спрашивать: «Что это вот беда за такая? Я ночь поспала, пробудилась, а на месте какой-то мужик лежит, так что тако?» А бабушка-задворенка и говорит, что если придет сегодня, повалится спать, так достань огоничка, погляди, есть ли крест на вороти, а если нет — так какой нечистый ходит.
Вот на другую ночь повалилась спать — он приходит опять. Она стала огня доставать, плоточкой да кремешком бить, и отскочила искорка, и у него на голове сгорели три волосины: одна золота, друга серебряна, третья медна.
Он пробудился и говорит: «Ну, Марфа крестьянская дочь, не умела со мной последнюю ночь проспать, не видать больше мне тебя, а тебе меня!». И ушел.
Она днем пошла к бабушке. «Вот, — говорит, — бабушка, ты мне сказала достать огничка, я доставала, и отскочила искорка, сгорели у него на голове три волосины, одна золота, друга серебряна, третья медна. И он сказал: «Ну, Марфа крестьянская дочь, не сумела со мной последнюю ночь проспать, не видать больше мне тебя, а тебе меня».
И пошла она в кузню и сковала трое лаптей железных, три посоха железных, три шляпы железны, три просворы железны, оделась, одну просвору в зубы взяла и пошла.
Шла, шла, шла — стоит избушка на курьей ножке, на петушьей головке. «Избушка, избушка, повернись к лесу глазами, ко мне воротами, чтобы мне, дорожному человеку, зайти и выйти!» Избушка повернулась к лесу глазами, а к ней воротами, она зашла. Там сидит одна старушка — языком в печи пашет, губами горшки отнимает. Говорит: «Что ты, девушка, зашла? Куда идешь, куда путь держишь? Здесь не то что крещеный человек захаживал, черный ворон не залетывал!» Потом сама себя по щеке ударила, по другой приправила: «Ох, я, старая плеха, не накормила, не напоила, стала вести выспрашивать!»
Накормила, напоила, спать уложила и стала вести выспрашивать. «Куда, — говорит, — тебя, девушка, бог понес? Волей-неволей али своей охотой?»
Вот она все рассказала, как отца-мать похоронила, как старичок ей навстречу попадал и что говорил, и как у нее на месте мужик очутился, и как она к бабушке-задворенке ходила, и как огоничек высекала, и как спалила три волосины: одну золоту, другу серебряну, третью медну, и как он сказал: «Ну, Марфа крестьянская дочь, не видать больше мне тебя, а тебе меня». Ей эта старушка говорит: «Ох, — говорит, — девушка, Иван-царевич — мой племянник. Он сюда в три года один раз приезжает. А теперь ему долго не бывать». Накормила, напоила, дала ей цепочку золотую и отправила по дороге. «Вот пойдешь и там найдешь другую избушку, там моя сестра живет, она тебе поможет».
Вот Марфа крестьянская дочь взяла другой посох в руки, надела другу шляпу, вторы лапти железны, втору просвору в зубы взяла и пошла. Шла-шла, шла-шла и пришла: избушка на курьей ножке, на петушьей головке. Она говорит: «Избушка, избушка, стань к лесу глазами, ко мне воротами, чтобы мне, дорожному человеку, зайти и выйти!»
Избушка повернулась к лесу глазами, к ней воротами, она зашла; там сидит старушка — языком в печи пашет, губами горшки отнимает, в зубах шелковый пояс плетет. Говорит: «Что ты, девушка, зашла? Куда идешь, куда путь держишь? Здесь черный ворон не пролетывал, не то что русский человек прохаживал!» Пригласила ее, а потом сама себя по щеке ударила, по другой приправила: «Ох, я, — говорит, — дура, плеха, дорожного человека не напоила, не накормила, стала вести выспрашивать!»
Напоила, накормила, спать уложила, стала вести выспрашивать. «Куда, — говорит, — тебя бог несет? Волей али неволей, али своей охотой?» Она говорит: «Волей-неволей, а более своей охотой».
Уж никто не посылал, сама идет. Она и ей рассказала, как отца-мать похоронила, как старичок ей навстречу попадал, как Иван-царевич приходил, как она сожгла три волосины: одну золоту, другу серебряну, третью медну, как он сказал: «Ну, Марфа крестьянская дочь, не видать будет больше мне тебя, а тебе меня». Старушка ей говорит: «Он мой племянник, сюда в два года раз приезжает, а теперь его долго не будет».
Ночку ночевала, наутро встала, старушку поблагодарила, и та ее дальше отправила, к третьей сестре, и рассказала: «У Ягой Бабы царский сын украденный, и живут они в чистом поле, сорок молодцев, все наворованы, все русские дети». И дала ей перстень. «Вот пойдешь, — говорит, — там найдешь другую избушку, там наша третья сестра живет. Она тебе поможет».
Вот Марфа крестьянская дочь взяла третий посох в руки, третью шляпу на голову, третьи лапти железны обула, третью просвору железну в зубы взяла.
Страница
1 из 3
1 из 3
