Плохой пенс

Глава первая

Временной разрыв, переливающийся самыми немыслимыми цветами — буйными, живыми, бесконечно прекрасными, — неумолимо приближался с каждым мгновением.

Ник Хоупвелл положил здоровую руку на реостат давления и задышал часто-часто, словно пытался опровергнуть всем известную истину о том, что перед смертью не надышишься. Чистейший кислород, поступающий в маску, словно добела отмыл сознание, отчистил на нём самые темные пятна, вытряхнул из головы всю грязь и скверну.

«Вот и всё… — он мысленно повторил последние слова, что сказал Лорел перед расставанием. Ему очень хотелось напоследок потрогать пальцем свои губы, на которых она десять минут назад оставила последний в его жизни поцелуй, но снимать маску было нельзя. — Ну, хоть один-единственный раз успел признаться в любви женщине… — Дыхание стало ещё чаще и прерывистее. — Даже не верится: я — и вдруг полюбил… За один день. Отец точно не поверил бы».

Ник тихо порадовался, что в последнем их с Лорел разговоре не было ничего лишнего и по-дурацки приторного: ни витиеватого излияния, ни приоткрытого якобы от неожиданности женского ротика, ни восторженного хлопанья ресницами. Он всего лишь назвал Лорел «моей любовью» — и только. Для Ника Хоупвелла эти два коротких слова значили слишком много; ни одна из женщин, с которыми его сталкивала жизнь, так и не услышала их от него. Ни одна, кроме Лорел Стивенсон.

«Нет, я идиот… Плохие пенсы на то и плохие… Они никогда не выигрывают… Никогда…»

Переживание беспросветного одиночества сменилось острым сожалением о несбывшихся мечтах, грустью и разочарованием в самом себе, но уже через пару мгновений от всех этих незатейливых эмоций ничего не осталось: самолёт вошел в разрыв, и Ник мог чувствовать лишь всепоглощающее потрясение от ощущения превращения собственного тела в кванты энергии. Это было непередаваемо! Совсем не больно и даже не страшно! Наоборот, никогда ещё он не испытывал столь всепоглощающей радости.

«Да, теперь я знаю… Знаю, что радость — это свет! Как там его? Фаворский, да! Разве может быть что-либо прекраснее его?»

Времени у него оставалось совсем чуть-чуть, краткий миг — не больше. Этого мига Нику Хоупвеллу, секретному агенту британской разведки, солдату, наёмному убийце, хватило, чтобы дёрнуть ручку реостата и спасти жизни семи человек, пребывавших в беспамятстве на борту то ли злополучного, то ли благословенного семьсот шестьдесят седьмого.

— О Всевышний! КАК ПРЕКРАСНО! — только и успел крикнуть он.

Яркое, как взрыв сверхновой, сияние, частью которого Ник ощутил себя, резко сменилось ядовито-зеленым маревом. Оно было иным — более плотным и холодным. Всепоглощающая радость улетучилась, словно её и не было, а вместо неё начала подступать безудержная паника, почти такая же, как после их первого перехода через разрыв, когда «двадцать девятый» начал снижаться навстречу неизвестности.

«Ну и что дальше? Вроде как я уже не должен ощущать себя… — думал Ник, отчаянно продираясь через ярко-зелёный туман в неизвестном направлении. — Разве я не исчез? Почему я всё ещё соображаю? Странно… Как там у Декарта? Я мыслю, следовательно, существую, вроде так».

Постепенно муть начала истончаться и таять, как дымка. Осталась лишь темнота, сквозь которую медленно просачивались расплывчатые очертания какого-то помещения.

Зрение стало началом. Все чувства, свойственные любому живому человеку, постепенно возвращались.

Ник как никто другой знал, насколько это прекрасно — ощущать, как воздух свободно проходит в лёгкие. Неважно, что сейчас тут припахивало пылью, нафталином, какими-то травами, главное, это был самый обычный воздух, которым дышат все существа на планете Земля. Или почти все.

«Я дышу и чую запахи. Я жив, снова жив! Чертов плохой пенс всё же выиграл! Опять выиграл, как тогда, под Бейрутом! — он, словно желая убедиться в невероятном, ещё раз глубоко вздохнул. — Это не самолет, но что? Другой мир? Тот свет? Может быть, на том свете тоже дышат и чуют запахи? Залежалый немного оказался тот свет…»

Постепенно возвращалось и осязание. Сперва началось лёгкое покалывание в пальцах рук; через несколько секунд оно превратилось в теплые ручейки. Эти ручейки струились по всему телу и расплёскивались внутри жаркими искрами. Спиной Ник чувствовал твердый пол, кожей — мягкую просторную одежду на теле; щеку щекотала упругая струйка холодка, каким не тянет из приоткрытых дверей в июле ни в Калифорнии, ни в Массачусетсе, ни даже в Мэне. Привычные ещё со школы очки были на месте, только сидели неправильно и неудобно: видимо одна из дужек соскочила с уха.

«На том свете меня раздели. Переодели в пижаму или в саван? Очки набекрень, а башка раскалывается, будто мне по зенкам врезали?»

Больше всего Ника поразило, что сломанная в самолёте правая рука не болела. Ни капельки.

За тактильной чувствительностью вернулся слух, и его затопили звуки, море звуков — непонятных, неприятных, действующих на нервы.