Осколки старого мира

— Постой, прошу тебя. Подожди. Не забирай её сейчас. Я не хочу… она не должна уходить так. Она не может уйти в слезах, не веря в завтра, не веря ни во что. Я не хочу так, я не хочу, чтобы… Подожди. Прошу тебя. Недолго. Пожалуйста.

— Слишком поздно, — качает головой светящаяся девочка. — Она не сможет ничего изменить. Нужны все девять.

— Знаю. Я не рассчитываю что-то изменить. Я просто хочу, чтобы… чтобы, когда наступит конец… она улыбалась.

Белёсое отражение в мониторах пожимает плечами.

Я оборачиваюсь.

Черноволосый ребёнок на снежном полу с увлечением разматывает связку каких-то кабелей.

— Кажется, я совсем забыл, как она улыбается, — бормочу, забыв, что шарфа нет и приглушить звук нечему.

Девочка поднимает глаза.

— Поторопитесь, Мамору-сан. Она так давно вас ждёт.

Последняя жилая комната бункера еле освещена двумя тонкими линиями синих светодиодов. На одной из пружинных кроватей сидит худенькая ссутулившаяся фигурка. В темноте отчётливо разносятся тоненькие рыдания, заглушённые, вероятно, полой куртки.

— Усако, — срывается с губ.

Она вздрагивает. Шапка падает, и вдоль спины струятся два светящихся в полумраке золотых хвоста.

— Усако…

— Мамо-тян, — давится плачем. — Мамо-тян, Ами-тян тоже… Ами-тян ушла. Все, все ушли. И Мако, и Минако, и даже Рей… И Харука, и Мичиру. И Сецуна-сан сказала, что хочет уйти. Все, все уходят. Никого не остаётся.

— Я здесь. Я остаюсь.

Она встаёт, бело-золотистая даже в синеватом сумраке.

Мягкие плечи вздрагивают в моих объятиях.

— Мамо-тян…

— Я здесь. Я никуда не уйду. Больше тебя никто не бросит. Больше никто не уйдёт.

Живая. Тёплая. Настоящая. Взаправдашняя до последней слезинки.

— Усако…

— Мамо-тян, прости меня, я теперь всё время плачу…

— Нет, голова с оданго. Прости меня ты. Я не должен был оставлять тебя. Не должен был бояться и убегать. Я должен был быть с тобой каждый день. Каждый день с того дня, как вернулся. Пусть это ничего не изменило бы, пусть мы всё равно стремимся к концу, пусть будущее — всего лишь сон, я не мог, не имел права оставлять тебя одну. И не оставлю. Никогда больше, слышишь?

— Да, Мамо-тян.

Вкус лета и солнца. Вкус тепла, росы и слёз.

— Прости меня. Простишь?

— Конечно, Мамо-тян. Я же люблю тебя, разве ты забыл?

От прикосновения её тонких пальцев ко лбу, к вискам, к щекам вдоль спины бегут мурашки.

— Нет. Я помню.

Синеватое освещение чем-то похоже на лунный свет. Словно лунные блики лежат на её щеке, на шее. В огромных глазах цвета предутреннего неба играет целый калейдоскоп отражений. Кажется, там сверкают даже перевёрнутые солнечные зайчики.

— Я люблю тебя, Усако. Я всегда буду любить тебя. Всегда. Всюду. Что бы ни случилось.

Нежная кожа шеи щекочет губы.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Тяжёлая куртка с шуршанием падает на кровать. За ней падает другая.

Темнота и тишина разрываются огненными птицами, птиц поражают молнии, обращающиеся цепями. Земля сотрясается, разрывая цепи, скалы погружаются в море, волны, схлынув, оставляют в воздухе тихую мелодию.

Мир не кончается и не начинается, потому что он есть всегда. Он — в отблесках на полупрозрачной коже, в дрожащих ресницах, на улыбающихся губах. В тихом шёпоте, в повторении имён и названий.

В мире, который есть всегда, холод становится жаром, лёд — хрусталём, страх — любовью.

А смерти не существует. Не может существовать. В мире, у которого нет ни начала, ни конца, смерти просто нет места.

Угловатая черноволосая девочка осторожно касается нескольких переключателей в кабелях, протянутых вдоль снежных стен. Завтра последние запасы электроэнергии уже никому не понадобятся. А двоим в полутёмной комнате лишнее тепло пригодится.

Затем она подбирает с земли жезл, похожий на посаженную торчком косу.

Когда жезл поднимается, рассыпающийся мир холодно звякает тысячей ледяных осколков.