Один старичок в синем, василькового цвета халатике был так помешан на мытье, что оно, казалось, составляло единую основу его счастья. При этом сам старичок счастливым себя не считал. Звали старичка того Вениамином Федоровичем Крупицыным, но для удобства — или из недостаточного уважения к его персоне? — соседи звали его коротенько и просто: Венечка.
Добавить в моё избранное
8 мин, 14 сек 106
Или же — дед Веня, но с подобным обращением на него поглядывали только жильцы и жилички среднего возраста и старше. Дед Веня же поглядывал в ответ пусто, сквозь людские головы. Для молодежи Крупицын был Венечкой. Одна девушка лет семнадцати с елейным личиком, украшавшим приталенное импортное платьице, была в Венечку до того влюблена, что намеревалась к нему в сиделки наняться. Влюбилась девушка весьма банально, завидев у кого-то фотографию молодого Венечки аж от сорок третьего года. На фотографии был видный учёный своего времени — Крупицын В. Ф., улизнувший на Запад сразу после революции, интеллигент, ведший в Америке какие-то военно-научные разработки. Тем не менее, выгнан он был оттуда в пятидесятые, да к счастью для самого Венечки, уже после смерти славного Иосифа Виссарионовича.
Огорчил тогда вернувшегося сорокалетнего Венечку до тупой сердечной боли факт смерти Прокофьева, чью музыку Крупицын обожал, а если уж Крупицын до чего-либо проникался обожанием, то выражалось это чувство у него, в основном, в слезах, лившихся на смеющийся бог весть от чего рот. Глаза его при этом были какими-то неживыми, но и не мертвыми: то бишь, никакими, пустыми. И тогда, в сентябре девяносто четвертого года, из окон его квартирки на самом верхнем пятом этаже величественного, но скуксившегося петербургского дома глухо потрескивал старенький граммофон. Венечка обжигал синюшные смеющиеся губы чаем, в чай капали слезинки, а через час Венечка должен был мыться, третий раз за сутки. Сам же, слушая слезливо вальс из «Золушки», размышлял над проблемой приоритетности мытья тела или же чашечки с блюдечком. Решения не находил: весь мир, вся Вселенная кишели бактериями, незримых Венечкиному глазу, и оттого очень устрашающих: чего ждать от незримого? Особенно, когда Венечка и сам для себя незримый. Руки-ноги не интересовали его совершенно, в глаза-то себе как взглянуть? Зеркалу доверия не было никакого. Мало ли что глазам видится, пусть и в зеркале. Окошко комнаты глядело на поликлинику, и Венечке было еще страшнее. Оттуда, знал он, можно выйти вперед ногами в дешевой домовине, подаренной государством. Особенно, если Венечке почти уж девяносто лет. И Венечка жил.
И пока семнадцатилетняя влюбленная мордочка из соседней квартиры, только что вернувшаяся от врача, щедро украшалась белилами и помадой, пискляво напевая «Опиум для никого», тощенькие ручки ее худосочного ухажера старательно выводили на стене парадной признание в любви, смешанное с укором объекта страсти в чрезмерной любвеобильности. Небрежно очутившееся на стене цвета речной тины, оно — это признание — белое, чуть растушеванное, напоминало своими плавными линиями цветок кувшинки и тем было изящно. Но объект воздыханий изящества не оценил и, надменно стерев художество влажной тряпочкой, занырнул в квартирку, где долго, чуть ли не до рассвета, разливался чудный, чуть истеричный его голосок:
— Сеня! Пойми уже, наконец… Нет, тебя — точно нет. Потому что ты молодой и скучный, вот почему. А здесь уж было всё, это ж целая эпоха, выброшенная в отдельный мирок в мозгу. В головной, Сеня, в головной. У тебя такого точно нет, не бойся. Кто сказал, что смерть люблю? Дурак ты, Сеня. Жизнь, смерть — ерунда всё. И ты — ерунда, и я. А жить и ерундово — приятненько. Ну и не живи. Тогда ты смерть любишь. Ну и вешайся, — телефонная трубка надменно грохнулась на аппарат, тот в ответ возмущенно взвизгнул. На этом бытие семнадцатилетней мордочки в то наступившее утро закончилось, рухнув в сонную бездну.
Окошко Венечкиной квартиры мутнело, туманилось утренним мороком. В солнечных лучах кружились пылинки, то ли оседая на сморщенном, как гнилое яблоко, лице, то ли просто падая куда-то сквозь него. Венечка шумно вдохнул — и проснулся. Мир выстроился, от стены до оконной рамы, и где-то в замирающей дряхлой сердечной мышце отозвалось как-то глухо скупо осознание самого себя во времени и пространстве. И Венечка ожил. И снова шли так дни, недели.
Ранней осенью случилось однажды так, что стало водоснабжение барахлить — то ошпарится Венечка, то воды вообще нет, а он дурак, весь в мыле стоит, аки снежная баба. Вкралась в его голову одним светлым днем дикая мысль: во всем виновата соседская девица, она в то же время моется, может, стирает или моет посуду, все назло делает, жить старику не дает, оттого каждое мытье для старика — ад кромешный. Что же поделать — никак не знал. То зябко Венечке под водою, то обожжется и кричит благим матом.
Пробовал не мыть тело день: взвыл, не может. Со слезами на глазах искупался. Потом уселся себе на стульчик обшарпанный, чашку чая ледяными ладонями студит и думает: благо ли его тело, или наказан он так за грех какой-то? Из мутного зеркала на Венечку глядел белый, как дым, бородатый старичок. Венечке подумалось, что раз уж все на самом деле так, как оно есть в зеркале, надобно хоть проверить бы в городе. Там уж точно, как думалось старичку, не обманешься.
Огорчил тогда вернувшегося сорокалетнего Венечку до тупой сердечной боли факт смерти Прокофьева, чью музыку Крупицын обожал, а если уж Крупицын до чего-либо проникался обожанием, то выражалось это чувство у него, в основном, в слезах, лившихся на смеющийся бог весть от чего рот. Глаза его при этом были какими-то неживыми, но и не мертвыми: то бишь, никакими, пустыми. И тогда, в сентябре девяносто четвертого года, из окон его квартирки на самом верхнем пятом этаже величественного, но скуксившегося петербургского дома глухо потрескивал старенький граммофон. Венечка обжигал синюшные смеющиеся губы чаем, в чай капали слезинки, а через час Венечка должен был мыться, третий раз за сутки. Сам же, слушая слезливо вальс из «Золушки», размышлял над проблемой приоритетности мытья тела или же чашечки с блюдечком. Решения не находил: весь мир, вся Вселенная кишели бактериями, незримых Венечкиному глазу, и оттого очень устрашающих: чего ждать от незримого? Особенно, когда Венечка и сам для себя незримый. Руки-ноги не интересовали его совершенно, в глаза-то себе как взглянуть? Зеркалу доверия не было никакого. Мало ли что глазам видится, пусть и в зеркале. Окошко комнаты глядело на поликлинику, и Венечке было еще страшнее. Оттуда, знал он, можно выйти вперед ногами в дешевой домовине, подаренной государством. Особенно, если Венечке почти уж девяносто лет. И Венечка жил.
И пока семнадцатилетняя влюбленная мордочка из соседней квартиры, только что вернувшаяся от врача, щедро украшалась белилами и помадой, пискляво напевая «Опиум для никого», тощенькие ручки ее худосочного ухажера старательно выводили на стене парадной признание в любви, смешанное с укором объекта страсти в чрезмерной любвеобильности. Небрежно очутившееся на стене цвета речной тины, оно — это признание — белое, чуть растушеванное, напоминало своими плавными линиями цветок кувшинки и тем было изящно. Но объект воздыханий изящества не оценил и, надменно стерев художество влажной тряпочкой, занырнул в квартирку, где долго, чуть ли не до рассвета, разливался чудный, чуть истеричный его голосок:
— Сеня! Пойми уже, наконец… Нет, тебя — точно нет. Потому что ты молодой и скучный, вот почему. А здесь уж было всё, это ж целая эпоха, выброшенная в отдельный мирок в мозгу. В головной, Сеня, в головной. У тебя такого точно нет, не бойся. Кто сказал, что смерть люблю? Дурак ты, Сеня. Жизнь, смерть — ерунда всё. И ты — ерунда, и я. А жить и ерундово — приятненько. Ну и не живи. Тогда ты смерть любишь. Ну и вешайся, — телефонная трубка надменно грохнулась на аппарат, тот в ответ возмущенно взвизгнул. На этом бытие семнадцатилетней мордочки в то наступившее утро закончилось, рухнув в сонную бездну.
Окошко Венечкиной квартиры мутнело, туманилось утренним мороком. В солнечных лучах кружились пылинки, то ли оседая на сморщенном, как гнилое яблоко, лице, то ли просто падая куда-то сквозь него. Венечка шумно вдохнул — и проснулся. Мир выстроился, от стены до оконной рамы, и где-то в замирающей дряхлой сердечной мышце отозвалось как-то глухо скупо осознание самого себя во времени и пространстве. И Венечка ожил. И снова шли так дни, недели.
Ранней осенью случилось однажды так, что стало водоснабжение барахлить — то ошпарится Венечка, то воды вообще нет, а он дурак, весь в мыле стоит, аки снежная баба. Вкралась в его голову одним светлым днем дикая мысль: во всем виновата соседская девица, она в то же время моется, может, стирает или моет посуду, все назло делает, жить старику не дает, оттого каждое мытье для старика — ад кромешный. Что же поделать — никак не знал. То зябко Венечке под водою, то обожжется и кричит благим матом.
Пробовал не мыть тело день: взвыл, не может. Со слезами на глазах искупался. Потом уселся себе на стульчик обшарпанный, чашку чая ледяными ладонями студит и думает: благо ли его тело, или наказан он так за грех какой-то? Из мутного зеркала на Венечку глядел белый, как дым, бородатый старичок. Венечке подумалось, что раз уж все на самом деле так, как оно есть в зеркале, надобно хоть проверить бы в городе. Там уж точно, как думалось старичку, не обманешься.
