Добавить в моё избранное
183 мин, 13 сек 11214
Он длился девять месяцев, начинался с оргазма и назывался беременностью.
Если бы у него был наследник…
Если бы только был самый главный человек в его жизни.
Это был бы серьёзный, спокойный, очень понятливый мальчик, с хорошими манерами, ясными глазами и правильной речью. Как только мать или няни справились бы с его обучением естественным вещам — стоять на ногах, сидеть за столом, разговаривать — Грейвз отдал бы все силы, чтобы сделать из него человека. Он бы поощрял мальчика иметь собственное мнение и уметь внятно излагать его. Он бы научил его вести долгие споры. Он занимался бы его всесторонним образованием. Он бывал бы с ним в театре и опере, он учил бы его понимать живопись, литературу и музыку. Он был бы с ним и ласков, и строг. Прощал бы мелкие шалости, обращал бы внимание лишь на серьёзные проступки. Каждый из них разбирал бы детально, доискиваясь до сути: почему ты так сделал? Нет, это не было бы холодным допросом или экзаменом, где есть лишь один верный ответ. Нет, он не стыдил бы его, не пытался бы бездумно подчинить своей воле. Грейвз сидел бы с ним рядом и спокойно и мягко спрашивал, обнимая за плечи: почему? Не бойся. Ты можешь мне рассказать.
Он бы терпеливо рассказывал о том, как устроена жизнь и что принято делать среди людей, а что считается некрасивым поступком. И почему. Сотни, тысячи «почему» и «потому что». Грейвз бы даже позволил ему проявлять бунтарство. В разумных пределах, конечно же, но позволил бы. Он бы выстроил их отношения так, что для мальчика худшим наказанием были бы нахмуренные брови отца. Он, конечно, прощал бы его, потому что любил бы больше всего на свете. Гордился бы им. Хвалил бы за каждый успех.
А мальчик? Конечно, любил бы его в ответ.
Грейвз вдруг понял, зачем люди заводят детей и собак.
Чтобы кто-то любил тебя.
Чтобы ты возвращался к тем, кто тебя ждёт. Чтобы кто-то ждал. Чтобы бессловесная тварь или едва вставшее на ноги существо бежали к тебе, услышав твои шаги, и радовались тому, что ты вернулся. Чтобы можно было потрепать кого-то по голове и получить в ответ сияющий взгляд. Чтобы кто-то хотел тебя рядом.
В прежней жизни, когда Грейвз возвращался в аврорат после очередной поездки или пары дней в госпитале, его всегда встречали сдержанные улыбки и опущенные глаза. Он проходил коридорами, слыша за спиной шепотки и радостное оживление. Нет, дела без него не вставали и работа кипела в его отсутствие, но он вносил в рутину что-то такое, что заставляло всех подтягиваться и держать голову выше.
Он чувствовал направленные на себя взгляды десятков людей. Взгляды, полные надежды, восхищения, уважения, обожания. По отделам ползали слухи, что кто-то был в него тайно влюблён. Кто-то из мужчин, кто-то из женщин. В середине февраля он получал дюжину-другую анонимных валентинок с пылкими или невинными признаниями, но всегда считал это забавной шуткой или безобидной попыткой польстить. На Рождество над его дверью кто-то обязательно наколдовывал омелу, и мимо кабинета, стуча каблучками, начинали носиться девушки — быстро и часто, как подземные поезда не-магов. Ни в один другой день у них не находилось столько срочных и важных дел, которые требовали шастать туда-сюда мимо кабинета Грейвза.
Он находил это трогательным. Раз в полчаса изобретал предлог, чтобы выйти из кабинета — и тут же кто-то тормозил рядом, чтобы задать бестолковый вопрос, вроде «Простите, который час, сэр?» или «Я ищу Анну из отдела артефактов, вы не видели её, сэр?» — а потом совершенно случайно поднять глаза, натурально вспыхнуть и хихикнуть — «Ой, омела»… Грейвз тоже смотрел на омелу, удивлялся, говорил «Да, в самом деле.» Сдержанно вздыхал, мол, ничего не поделаешь. Целовал пунцовую девушку в щёку, говорил «Половина двенадцатого, мисс Абердин. Не задерживайтесь сегодня. Весёлого Рождества» или «Она была у меня пятнадцать минут назад, мисс Черриблум, ищите её на сто пятом, в отделе испытаний. Весёлого Рождества и привет вашей матушке.»
Иногда встречи под омелой были совершенно случайными. Как, например, с Квини Голдштейн, которую Грейвз пристроил снабжать департамент кофе (а ещё после окончания рабочего дня она пекла фантастические яблочные пироги, ради которых многие оставались сверхурочно. Персиваль считал это своей гениальной идеей, хотя сам яблочные пироги не ел и сверхурочно задерживался совершенно добровольно). Мисс Голдштейн флиртовала со всеми сразу, включая и его самого — хотя Грейвз подозревал, что это был не столько флирт, сколько детская живость характера. Она чуть не окатила его кофе, столкнувшись с ним в коридоре, улыбнулась так, что ямочки зажглись на щеках, увидела омелу, сказала «Ой!», хихикнула, сказала «Простите», поцеловала в уголок губ и упорхнула, звеня чашками и золотыми кудрями. Грейвз задумался на мгновение, вспоминая, куда вообще шёл, улыбнулся сам себе и сунул руки в карманы.
Очень забавно вышло с Абернети, который тогда только стал главой отдела регистрации.
Если бы у него был наследник…
Если бы только был самый главный человек в его жизни.
Это был бы серьёзный, спокойный, очень понятливый мальчик, с хорошими манерами, ясными глазами и правильной речью. Как только мать или няни справились бы с его обучением естественным вещам — стоять на ногах, сидеть за столом, разговаривать — Грейвз отдал бы все силы, чтобы сделать из него человека. Он бы поощрял мальчика иметь собственное мнение и уметь внятно излагать его. Он бы научил его вести долгие споры. Он занимался бы его всесторонним образованием. Он бывал бы с ним в театре и опере, он учил бы его понимать живопись, литературу и музыку. Он был бы с ним и ласков, и строг. Прощал бы мелкие шалости, обращал бы внимание лишь на серьёзные проступки. Каждый из них разбирал бы детально, доискиваясь до сути: почему ты так сделал? Нет, это не было бы холодным допросом или экзаменом, где есть лишь один верный ответ. Нет, он не стыдил бы его, не пытался бы бездумно подчинить своей воле. Грейвз сидел бы с ним рядом и спокойно и мягко спрашивал, обнимая за плечи: почему? Не бойся. Ты можешь мне рассказать.
Он бы терпеливо рассказывал о том, как устроена жизнь и что принято делать среди людей, а что считается некрасивым поступком. И почему. Сотни, тысячи «почему» и «потому что». Грейвз бы даже позволил ему проявлять бунтарство. В разумных пределах, конечно же, но позволил бы. Он бы выстроил их отношения так, что для мальчика худшим наказанием были бы нахмуренные брови отца. Он, конечно, прощал бы его, потому что любил бы больше всего на свете. Гордился бы им. Хвалил бы за каждый успех.
А мальчик? Конечно, любил бы его в ответ.
Грейвз вдруг понял, зачем люди заводят детей и собак.
Чтобы кто-то любил тебя.
Чтобы ты возвращался к тем, кто тебя ждёт. Чтобы кто-то ждал. Чтобы бессловесная тварь или едва вставшее на ноги существо бежали к тебе, услышав твои шаги, и радовались тому, что ты вернулся. Чтобы можно было потрепать кого-то по голове и получить в ответ сияющий взгляд. Чтобы кто-то хотел тебя рядом.
В прежней жизни, когда Грейвз возвращался в аврорат после очередной поездки или пары дней в госпитале, его всегда встречали сдержанные улыбки и опущенные глаза. Он проходил коридорами, слыша за спиной шепотки и радостное оживление. Нет, дела без него не вставали и работа кипела в его отсутствие, но он вносил в рутину что-то такое, что заставляло всех подтягиваться и держать голову выше.
Он чувствовал направленные на себя взгляды десятков людей. Взгляды, полные надежды, восхищения, уважения, обожания. По отделам ползали слухи, что кто-то был в него тайно влюблён. Кто-то из мужчин, кто-то из женщин. В середине февраля он получал дюжину-другую анонимных валентинок с пылкими или невинными признаниями, но всегда считал это забавной шуткой или безобидной попыткой польстить. На Рождество над его дверью кто-то обязательно наколдовывал омелу, и мимо кабинета, стуча каблучками, начинали носиться девушки — быстро и часто, как подземные поезда не-магов. Ни в один другой день у них не находилось столько срочных и важных дел, которые требовали шастать туда-сюда мимо кабинета Грейвза.
Он находил это трогательным. Раз в полчаса изобретал предлог, чтобы выйти из кабинета — и тут же кто-то тормозил рядом, чтобы задать бестолковый вопрос, вроде «Простите, который час, сэр?» или «Я ищу Анну из отдела артефактов, вы не видели её, сэр?» — а потом совершенно случайно поднять глаза, натурально вспыхнуть и хихикнуть — «Ой, омела»… Грейвз тоже смотрел на омелу, удивлялся, говорил «Да, в самом деле.» Сдержанно вздыхал, мол, ничего не поделаешь. Целовал пунцовую девушку в щёку, говорил «Половина двенадцатого, мисс Абердин. Не задерживайтесь сегодня. Весёлого Рождества» или «Она была у меня пятнадцать минут назад, мисс Черриблум, ищите её на сто пятом, в отделе испытаний. Весёлого Рождества и привет вашей матушке.»
Иногда встречи под омелой были совершенно случайными. Как, например, с Квини Голдштейн, которую Грейвз пристроил снабжать департамент кофе (а ещё после окончания рабочего дня она пекла фантастические яблочные пироги, ради которых многие оставались сверхурочно. Персиваль считал это своей гениальной идеей, хотя сам яблочные пироги не ел и сверхурочно задерживался совершенно добровольно). Мисс Голдштейн флиртовала со всеми сразу, включая и его самого — хотя Грейвз подозревал, что это был не столько флирт, сколько детская живость характера. Она чуть не окатила его кофе, столкнувшись с ним в коридоре, улыбнулась так, что ямочки зажглись на щеках, увидела омелу, сказала «Ой!», хихикнула, сказала «Простите», поцеловала в уголок губ и упорхнула, звеня чашками и золотыми кудрями. Грейвз задумался на мгновение, вспоминая, куда вообще шёл, улыбнулся сам себе и сунул руки в карманы.
Очень забавно вышло с Абернети, который тогда только стал главой отдела регистрации.
Страница
18 из 53
18 из 53
