Об удивительном эстетическом прочувствовании смерти говорят многие древние письменные источники, и среди них «Беседа разочарованного со своим духом» — египетский папирус, написанный около четырех тысяч лет назад. Это поразительная исповедь уставшего и отчаявшегося человека, пытающегося поэтическими образами убедить себя в благости смерти-утешительницы...
Добавить в моё избранное
4 мин, 6 сек 7110
«Смерть стоит передо мной сегодня подобно выздоровлению, подобно выходу после болезни. Смерть стоит передо мной сегодня подобно аромату мирры, подобно сидению под навесом в ветреный день. Смерть стоит передо мной сегодня подобно аромату лотоса, подобно сидению на берегу опьянения. Смерть стоит передо мной сегодня подобно удалению бури, подобно возвращению человека из похода к своему дому….Смерть стоит передо мной сегодня подобно тому, как желает человек увидеть свои дом после того, как он провел многие годы в заключении»…
Эдгар По когда-то заметил, что смерть молодой красивой женщины — лучшая тема для художественного произведения. Правда, он не был здесь первооткрывателем. Еще в средние века сокрушения о кончине прекрасного передавались прежде всего через образ погибшей женской красоты. Леонардо да Винчи писал с тоскою: «О время, истребитель вещей, и старость завистливая, ты разрушаешь все вещи и все вещи пожираешь твердыми зубами годов мало-помалу, медленной смертью. Елена, когда смотрелась в зеркало, видя досадные морщины своего лица, содеянные старостью, жалуется и думает наедине, зачем два раза была похищена».
В средневековье сквозь флер христианства явно проглядывал грубый материализм, который, по словам И. Хейзинги, не мог смириться с мыслью о кончине чего-то прекрасного без того, чтобы не усомниться в красоте самой по себе. С тех пор как изящная словесность стала достоянием «широких трудящихся масс» и по сей день почти все писатели с большим «кайфом» отправляют своих героев на тот свет. Да еще и названия дают соответствующие: «Смерть Ивана Ильича», «Смерть в Венеции», «Смерть Тарелкина», «Смерть коммивояжера», «Девушка и Смерть», «Приглашение на казнь» или просто «Смерть». Разумеется, я имею в виду произведения серьезные, мирового масштаба, ибо в детективах трупы громоздятся горами, но это ни на йоту не приближает нас ни к сердечному прочувствованию смерти, ни к рациональному ее постижению.
Как известно, диалектика смерти в искусстве передается через категорию трагического. О том, что эстетическая эмоция включает в себя как радость, так и скорбь, ужас, говаривал еще Юм. Без гибели нет катарсиса, очищения, — этот закон античной трагедии, как пола плаща над ребенком, навис над всей средневековой и современной литературой Запада и Востока (о Севере и Юге умолчу)… Гением смертельной литературы можно назвать Шекспира. Его герои не просто умирают или убивают других, но превращают это действие в великую эмпирическую философию, внутренне как бы наслаждаясь переходом от «быть» к «не быть».
Живописцы и графики тоже не обделили смерть своим вниманием. В средние века ей посвящали чуть ли ни каждое третье произведение изобразительного искусства. Осмысление смерти происходило одновременно в возвышенном (экзестенциально-эсхатологическом) и в бытовом ключе. А для многих художников Ренессанса смерть — это чуть ли не праздник, пиршество красок и плоти (пусть и умирающей). Даже распятого Христа умудрялись писать весьма жизнелюбивыми красками. Бытовое же осмысление смерти, (например, в миниатюрах из книг типа «Искусство умирать») хотя и отличалось фамильярным отношением к курносой, но все же не теряло духовного, экзистенциального напряжения.
Критический реализм XIX века перевел осмысление смерти в социальную плоскость. «Утро стрелецкой казни» Сурикова или «Казнь заговорщиков в России» и «Подавление индийского восстания» Верещагина — классический тому пример. Для живописцев-реалистов важно было не столько передать внутреннее состояние человека, сколько обличить несправедливое устроение мира. Средневековая эстетика не снижала образ смерти даже лубочно-бытовыми миниатюрами. А «высокий реализм» добился отчуждения человека от смерти, относясь к ней как к социальному акту и не более. Из генералов смерть была разжалована в унтер-офицеры и послана на Кавказ, в действующую армию.
Искусство XX века вернуло смерти ее эполеты. Но сделала это скорее литература, чем живопись. Правда, русская литература еще в XIX веке сумела преодолеть детскую болезнь социального критиканства, выйдя на «проклятые» вопросы бытия. Здесь русские писатели (прежде всего Достоевский и Толстой) почти на век опередили Европу (и остальной мир). Что ни говори, но вся экзистенциальная литература нашего столетия — всего лишь зарево «Смерти Ивана Ильича» и «Братьев Карамазовых».
Искусство первым заговорило о смерти любого человека, даже самого ничтожного, как о гибели целого мира. Правда, мировая культура вторичная в осмыслении самого феномена смерти — она либо плетется за буддизмом, приравнивающим смерть к жизни (ибо смерть — это новое рождение), либо за каким-нибудь новейшим учением типа экзистенциализма, для которого жизнь и смерть абсолютно равны, поскольку одинаково абсурдны. Если же подняться на более высокий уровень, отрешась от прагматической функции эстетического наслаждения при восприятии художественного описания смерти (уф-ф, еле выговорил!
Эдгар По когда-то заметил, что смерть молодой красивой женщины — лучшая тема для художественного произведения. Правда, он не был здесь первооткрывателем. Еще в средние века сокрушения о кончине прекрасного передавались прежде всего через образ погибшей женской красоты. Леонардо да Винчи писал с тоскою: «О время, истребитель вещей, и старость завистливая, ты разрушаешь все вещи и все вещи пожираешь твердыми зубами годов мало-помалу, медленной смертью. Елена, когда смотрелась в зеркало, видя досадные морщины своего лица, содеянные старостью, жалуется и думает наедине, зачем два раза была похищена».
В средневековье сквозь флер христианства явно проглядывал грубый материализм, который, по словам И. Хейзинги, не мог смириться с мыслью о кончине чего-то прекрасного без того, чтобы не усомниться в красоте самой по себе. С тех пор как изящная словесность стала достоянием «широких трудящихся масс» и по сей день почти все писатели с большим «кайфом» отправляют своих героев на тот свет. Да еще и названия дают соответствующие: «Смерть Ивана Ильича», «Смерть в Венеции», «Смерть Тарелкина», «Смерть коммивояжера», «Девушка и Смерть», «Приглашение на казнь» или просто «Смерть». Разумеется, я имею в виду произведения серьезные, мирового масштаба, ибо в детективах трупы громоздятся горами, но это ни на йоту не приближает нас ни к сердечному прочувствованию смерти, ни к рациональному ее постижению.
Как известно, диалектика смерти в искусстве передается через категорию трагического. О том, что эстетическая эмоция включает в себя как радость, так и скорбь, ужас, говаривал еще Юм. Без гибели нет катарсиса, очищения, — этот закон античной трагедии, как пола плаща над ребенком, навис над всей средневековой и современной литературой Запада и Востока (о Севере и Юге умолчу)… Гением смертельной литературы можно назвать Шекспира. Его герои не просто умирают или убивают других, но превращают это действие в великую эмпирическую философию, внутренне как бы наслаждаясь переходом от «быть» к «не быть».
Живописцы и графики тоже не обделили смерть своим вниманием. В средние века ей посвящали чуть ли ни каждое третье произведение изобразительного искусства. Осмысление смерти происходило одновременно в возвышенном (экзестенциально-эсхатологическом) и в бытовом ключе. А для многих художников Ренессанса смерть — это чуть ли не праздник, пиршество красок и плоти (пусть и умирающей). Даже распятого Христа умудрялись писать весьма жизнелюбивыми красками. Бытовое же осмысление смерти, (например, в миниатюрах из книг типа «Искусство умирать») хотя и отличалось фамильярным отношением к курносой, но все же не теряло духовного, экзистенциального напряжения.
Критический реализм XIX века перевел осмысление смерти в социальную плоскость. «Утро стрелецкой казни» Сурикова или «Казнь заговорщиков в России» и «Подавление индийского восстания» Верещагина — классический тому пример. Для живописцев-реалистов важно было не столько передать внутреннее состояние человека, сколько обличить несправедливое устроение мира. Средневековая эстетика не снижала образ смерти даже лубочно-бытовыми миниатюрами. А «высокий реализм» добился отчуждения человека от смерти, относясь к ней как к социальному акту и не более. Из генералов смерть была разжалована в унтер-офицеры и послана на Кавказ, в действующую армию.
Искусство XX века вернуло смерти ее эполеты. Но сделала это скорее литература, чем живопись. Правда, русская литература еще в XIX веке сумела преодолеть детскую болезнь социального критиканства, выйдя на «проклятые» вопросы бытия. Здесь русские писатели (прежде всего Достоевский и Толстой) почти на век опередили Европу (и остальной мир). Что ни говори, но вся экзистенциальная литература нашего столетия — всего лишь зарево «Смерти Ивана Ильича» и «Братьев Карамазовых».
Искусство первым заговорило о смерти любого человека, даже самого ничтожного, как о гибели целого мира. Правда, мировая культура вторичная в осмыслении самого феномена смерти — она либо плетется за буддизмом, приравнивающим смерть к жизни (ибо смерть — это новое рождение), либо за каким-нибудь новейшим учением типа экзистенциализма, для которого жизнь и смерть абсолютно равны, поскольку одинаково абсурдны. Если же подняться на более высокий уровень, отрешась от прагматической функции эстетического наслаждения при восприятии художественного описания смерти (уф-ф, еле выговорил!
