Три дня кряду Уильям Финч спозаранку забирался на чердак и до вечера тихо стоял в полутьме, обдуваемый сквозняком. Ноябрь был на исходе, и три дня мистер Финч простоял так в одиночестве, чувствуя, что само Время тихо, безмолвно осыпается белыми хлопьями с бескрайнего свинцового неба, укрывает холодным пухом крышу и припудривает карнизы. Он стоял неподвижно, смежив веки. Тянулись долгие, серые дни, солнце не показывалось, от ветра чердак ходил ходуном, словно утлая лодка на волнах, скрипел каждой своей косточкой, стряхивал слежавшуюся за десятилетия пыль с балок, с покоробившихся досок и дранки…
Добавить в моё избранное
10 мин, 16 сек 11989
Все вокругохало и ахало, стонало и кряхтело, а Уильям Финч стоял и вдыхал сухиетонкие запахи, словно изысканные духи, и приобщался к издавна копившимсяздесь сокровищам.
— А-а, — глубокий вдох.
Внизу жена его Кора то и дело прислушивалась, но ни разу не слыхала, чтобы он прошел по чердаку, или переступил с ноги на ногу, илишевельнулся. Ей чудилось только, что он шумно дышит там, на продуваемомвсеми ветрами чердаке — медленно, мерно, глубоко, будто работают старыекузнечные мехи.
— Смех да и только, — пробормотала она.
На третий день, когда он торопливо спустился к обеду, с лица его несходила улыбка — он улыбался унылым стенам, щербатым тарелкам, исцарапанным ложкам и вилкам и даже собственной жене!
— Чему радуешься? — спросила она.
— Просто настроение хорошее. Отменнейшее! — он засмеялся.
Он был что-то не в меру весел. Буйная радость бродила и бурлила в нем-того и гляди выплеснется через край. Жена нахмурилась:
— Чем это от тебя пахнет?
— Пахнет? Пахнет? Как так — пахнет? — Финч вскинул седеющую голову.
Жена подозрительно принюхалась.
— Сарсапарелью, вот как.
— Быть этого не может!
Его нервическая веселость разом оборвалась, будто слова женыповернули какой-то выключатель. Он был ошеломлен, растерян и вдругнасторожился.
— Где ты был утром? — спросила Кора.
— Ты же знаешь, прибирал на чердаке.
— Размечтался над старым хламом. Я ни звука не слыхала. Думала, может, тебя там и нету, на чердаке. А это что такое? — она показалапальцем.
— Вот те на, это еще откуда взялось?
Неизвестно, кому задал Уильям Финч этот вопрос. С величайшимнедоумением он уставился на черные металлические велосипедные зажимы, которыми оказались прихвачены его брюки у костлявых щиколоток.
— Нашел на чердаке, — ответил он сам себе. — Помнишь, Кора, как мыкатили на нашем тандеме по проселочной дороге? Это было сорок лет назад, рано поутру, и мы были молодые.
— Если ты нынче не управишься с чердаком, я заберусь туда сама иповыкидаю весь хлам.
— Нет, нет! — вскрикнул он. — Я там все разбираю, как мне удобно.
Жена холодно поглядела на него.
За обедом он немного успокоился и опять повеселел.
— А знаешь, Кора, что за штука чердак? — заговорил он с увлечением. -Всякий чердак — это Машина времени, в ней тупоумные старики, вроде меня, могут отправиться на сорок лет назад, в блаженную пору, когда круглыйгод безоблачное лето и детишки объедаются мороженым. Помнишь, какоевкусное было мороженое? Ты еще завернула его в платок. Отдавало сразу иснегом, и полотном.
Кора беспокойно поежилась.
«А пожалуй, это возможно, — думал он, полузакрыв глаза, пытаясь вновьвсе это увидеть и припомнить. — Ведь что такое чердак? Тут дышит самоВремя. Тут все связано с прошедшими годами, все сплошь — куколки икоконы иного века. Каждый ящик и ящичек — словно крохотный саркофаг, гдепокоятся тысячи вчерашних дней. Да, чердак — это темный уютный уголок, полный Временем, и, если стать по самой середке и стоять прямо, во весьрост, скосив глаза, и думать, думать, и вдыхать запах Прошлого, и, вытянув руки, коснуться Минувшего, тогда — о, тогда»…
Он спохватился: оказывается, что-то, хоть и не все, он подумал вслух. Кора торопливо ела.
— А ведь правда интересно, если б можно было и впрямь путешествоватьво Времени? — спросил Уильям, обращаясь к пробору в волосах жены. — Ичердак, вроде нашего, самое подходящее для итого место, лучше не сыщешь, верно?
— В старину тоже не все дни были безоблачные, — сказала она. — Простопамять у тебя шалая. Хорошее все помнишь, а худое забываешь. Тогда тожене сплошь было лето.
— В некотором смысле так оно и было.
— Нет, не так.
— Я что хочу сказать, — жарко зашептал Уильям и подался вперед, чтобылучше видеть картину, которая возникла на голой стене столовой. — Надотолько ехать на своей одноколеске поаккуратнее, удерживать равновесие, балансировать между годами, руки в стороны, осторожно-осторожно, от годак году: недельку провести в девятьсот девятом, денек в девятисотом, месячишко или недели две — где-нибудь еще, скажем в девятьсот пятом, ввосемьсот девяносто восьмом, — и тогда до конца жизни так и не выедешьиз лета.
— Что еще за одноколеска?
— Ну знаешь, такой высокий велосипед об одном колесе, весьхромированный, на таких катаются актеры в цирке и жонглируют всякойвсячиной? Тут главная хитрость — удерживать равновесие, чтоб несвалиться, и тогда все эти блестящие штуки так и летают в воздухе, высоко-высоко, блещут, сверкают, искрятся, мелькает что-то пестрое -красное, желтое, голубое, зеленое, белое, золотое… над головой у тебялетают в воздухе все эти июни, июли и августы, сколько их было на свете, а ты знай подкидывай их, как мячики, да улыбайся. Вся соль в равновесии, Кора, в рав-но-весии.
— А-а, — глубокий вдох.
Внизу жена его Кора то и дело прислушивалась, но ни разу не слыхала, чтобы он прошел по чердаку, или переступил с ноги на ногу, илишевельнулся. Ей чудилось только, что он шумно дышит там, на продуваемомвсеми ветрами чердаке — медленно, мерно, глубоко, будто работают старыекузнечные мехи.
— Смех да и только, — пробормотала она.
На третий день, когда он торопливо спустился к обеду, с лица его несходила улыбка — он улыбался унылым стенам, щербатым тарелкам, исцарапанным ложкам и вилкам и даже собственной жене!
— Чему радуешься? — спросила она.
— Просто настроение хорошее. Отменнейшее! — он засмеялся.
Он был что-то не в меру весел. Буйная радость бродила и бурлила в нем-того и гляди выплеснется через край. Жена нахмурилась:
— Чем это от тебя пахнет?
— Пахнет? Пахнет? Как так — пахнет? — Финч вскинул седеющую голову.
Жена подозрительно принюхалась.
— Сарсапарелью, вот как.
— Быть этого не может!
Его нервическая веселость разом оборвалась, будто слова женыповернули какой-то выключатель. Он был ошеломлен, растерян и вдругнасторожился.
— Где ты был утром? — спросила Кора.
— Ты же знаешь, прибирал на чердаке.
— Размечтался над старым хламом. Я ни звука не слыхала. Думала, может, тебя там и нету, на чердаке. А это что такое? — она показалапальцем.
— Вот те на, это еще откуда взялось?
Неизвестно, кому задал Уильям Финч этот вопрос. С величайшимнедоумением он уставился на черные металлические велосипедные зажимы, которыми оказались прихвачены его брюки у костлявых щиколоток.
— Нашел на чердаке, — ответил он сам себе. — Помнишь, Кора, как мыкатили на нашем тандеме по проселочной дороге? Это было сорок лет назад, рано поутру, и мы были молодые.
— Если ты нынче не управишься с чердаком, я заберусь туда сама иповыкидаю весь хлам.
— Нет, нет! — вскрикнул он. — Я там все разбираю, как мне удобно.
Жена холодно поглядела на него.
За обедом он немного успокоился и опять повеселел.
— А знаешь, Кора, что за штука чердак? — заговорил он с увлечением. -Всякий чердак — это Машина времени, в ней тупоумные старики, вроде меня, могут отправиться на сорок лет назад, в блаженную пору, когда круглыйгод безоблачное лето и детишки объедаются мороженым. Помнишь, какоевкусное было мороженое? Ты еще завернула его в платок. Отдавало сразу иснегом, и полотном.
Кора беспокойно поежилась.
«А пожалуй, это возможно, — думал он, полузакрыв глаза, пытаясь вновьвсе это увидеть и припомнить. — Ведь что такое чердак? Тут дышит самоВремя. Тут все связано с прошедшими годами, все сплошь — куколки икоконы иного века. Каждый ящик и ящичек — словно крохотный саркофаг, гдепокоятся тысячи вчерашних дней. Да, чердак — это темный уютный уголок, полный Временем, и, если стать по самой середке и стоять прямо, во весьрост, скосив глаза, и думать, думать, и вдыхать запах Прошлого, и, вытянув руки, коснуться Минувшего, тогда — о, тогда»…
Он спохватился: оказывается, что-то, хоть и не все, он подумал вслух. Кора торопливо ела.
— А ведь правда интересно, если б можно было и впрямь путешествоватьво Времени? — спросил Уильям, обращаясь к пробору в волосах жены. — Ичердак, вроде нашего, самое подходящее для итого место, лучше не сыщешь, верно?
— В старину тоже не все дни были безоблачные, — сказала она. — Простопамять у тебя шалая. Хорошее все помнишь, а худое забываешь. Тогда тожене сплошь было лето.
— В некотором смысле так оно и было.
— Нет, не так.
— Я что хочу сказать, — жарко зашептал Уильям и подался вперед, чтобылучше видеть картину, которая возникла на голой стене столовой. — Надотолько ехать на своей одноколеске поаккуратнее, удерживать равновесие, балансировать между годами, руки в стороны, осторожно-осторожно, от годак году: недельку провести в девятьсот девятом, денек в девятисотом, месячишко или недели две — где-нибудь еще, скажем в девятьсот пятом, ввосемьсот девяносто восьмом, — и тогда до конца жизни так и не выедешьиз лета.
— Что еще за одноколеска?
— Ну знаешь, такой высокий велосипед об одном колесе, весьхромированный, на таких катаются актеры в цирке и жонглируют всякойвсячиной? Тут главная хитрость — удерживать равновесие, чтоб несвалиться, и тогда все эти блестящие штуки так и летают в воздухе, высоко-высоко, блещут, сверкают, искрятся, мелькает что-то пестрое -красное, желтое, голубое, зеленое, белое, золотое… над головой у тебялетают в воздухе все эти июни, июли и августы, сколько их было на свете, а ты знай подкидывай их, как мячики, да улыбайся. Вся соль в равновесии, Кора, в рав-но-весии.
