Запах Сарсапарели

— Тра-та-та, — сказала она. — Затараторил, тараторка.

Он вскарабкался по длинной холодной лестнице на чердак, его пробираладрожь.

Бывали такие зимние ночи, когда он просыпался, продрогнув до костей, ледяные колокола звенели в ушах, мороз щипал каждый нерв, будтовспыхивал внутри колючий фейерверк и рассыпались ослепительно белыеискры, и жгучий снег падал на безмолвные потаенные долины подсознания. Было холодно-холодно, так холодно, что и долгое-долгое знойное лето совсеми своими зелеными факелами и жарким бронзовым солнцем не растопилобы сковавший все его существо ледяной панцирь — понадобилось бы не однолето, а добрых два десятка. По ночам в постели весь он точно огромнаяпресная сосулька, снежный истукан, и в нем поднимается вьюга бессвязныхсновидений, суматоха ледяных кристаллов. А за стенами опустилась вечнаязима, над всем нависло низкое свинцово-серое небо и давит людей, точнотяжкий пресс — виноградные гроздья, перемалывает краски и разум и самуюжизнь; только дети уцелели и носятся на лыжах, летят на санках соледенелых гор, в чьих склонах, как в зеркале, отражается этот давящийжелезный щит и опускается все ниже, ниже — каждый день и каждуюнескончаемую ночь.

Уильям Финч откинул крышку чердачного люка. Зато — вот оно! Вокругнего взвилась летняя пыль. Здесь, на чердаке, пыль кипела от жары, сохранившейся с давно прошедших знойных дней. Он тихо закрыл за собойлюк.

На губах его заиграла улыбка.

Чердак безмолвствовал, словно черная туча перед грозой. Лишь изредкадо Коры сверху доносилось невнятное мужнино бормотанье.

В пять часов пополудни мистер Финч встал на пороге кухни, напевая «Омечты мои златые», взмахнул новехонькой соломенной шляпой и крикнул, будто малого ребенка хотел напугать:

— У-у!

— Ты что, проспал, что ли, весь день? — огрызнулась жена. — Я тебечетыре раза кричала, хоть бы отозвался.

— Проспал? — переспросил он, подумал минуту и фыркнул, но тотчасзажал рот ладонью. — Да, пожалуй, что и так.

Тут только она его разглядела.

— Боже милостивый! Где ты раздобыл это тряпье?

На Уильяме был красный в полоску, точно леденец, сюртук, высокийтугой белый воротничок и кремовые панталоны. А соломенная шляпаблагоухала так, словно в воздух подбросили пригоршню свежего сена.

— Нашел в старом сундуке.

Кора потянула носом:

— Нафталином не пахнет. И выглядит как новенький.

— Нет-нет, — поспешно возразил Уильям. Под критическим взором женыему явно стало не по себе.

— Нашел время для маскарада, — сказала Кора.

— Уж и позабавиться нельзя?

— Только забавляться и умеешь, — она сердито захлопнула духовку. -Бог свидетель, я сижу дома и вяжу тебе носки, а ты в это время в лавкеподхватываешь дам под локоток, можно подумать, они без тебя не найдут, где вход, где выход!

Но Уильям уклонился от ссоры.

— Послушай, Кора… — он потупился, разглядывая что-то на дненовехонькой, хрустящей соломенной шляпы. — Ведь правда, хорошо быпрогуляться, как мы, бывало, гуляли по воскресеньям? Ты — под шелковымзонтиком, и чтоб длинные юбки шуршали, а потом посидеть в аптеке настульях с железными ножками, и чтоб пахло… помнишь, как пахло когда-тов аптеке? Почему теперь так не пахнет? И спросить два стаканасарсапарелевой, а потом прокатиться в нашем «форде» девятьсот десятогогода на Хэннегенскую набережную, и поужинать в отдельном кабинете, ипослушать духовой оркестр. Хочешь?

— Ужин готов. И сними эти дурацкие тряпки, хватит шута разыгрывать.

Уильям не отступался:

— Ну а если б можно было так: захотела — и поехала? — сказал он, несводя с нее глаз. — Поля, дорога обсажена дубами, тихая, совсем как вбылые годы, когда еще не носились повсюду эти бешеные автомобили. Ты быпоехала?

— На тех дорогах была страшная пылища. Мы возвращались домой черные, как папуасы. Кстати, — Кора взяла со стола сахарницу и встряхнула ее, -нынче утром у меня тут лежало сорок долларов. А сейчас нету! Уж незаказал ли ты этот костюмчик в театральной мастерской? Он новый, сиголочки, ни в каком сундуке он не лежал!

— Я… — Уильям осекся.

Жена бушевала еще добрых полчаса, но он так и не стал защищаться. Весь дом сотрясался от порывов ноябрьского ветра, и под речи Корысвинцовое, стылое небо опять пошло сыпать снегом.

— Отвечай мне! — кричала она. — Ты что, совсем рехнулся? Ухлопатьнаши кровные денежки на тряпье, которое и носить-то нельзя!

— На чердаке… — начал Уильям.

Кора, не слушая, ушла в гостиную.

Снег повалил вовсю, стало холодно и темно — настоящий ноябрьскийвечер. Кора слышала, как Уильям снова медленно полез по приставнойлестнице на чердак, в это пыльное хранилище Прошлого, в мрачную дыру, где только и есть что старая одежда, подгнившие балки да Время, в чужой, особый мир, совсем не такой, как здесь, внизу.