Дорожка шла между старыми дачами. День был тёплый и солнечный. Мы гуляли и беседовали. Увидев заросшую травой тропинку, по которой, наверное, давно уже никто не ходил, я предложила свернуть на неё и посмотреть, куда она нас приведёт.
Добавить в моё избранное
10 мин, 51 сек 16736
Через полчаса пушистый еловый лес превратился в сухие сосновые столбы с зеленью только в самом верху. Я засмотрелась на голубые пятна неба среди сосновых крон, а когда опустила глаза, увидела, что стою перед резной калиткой, ведущей на широкую дорогу между холмами. Кладбище. Мы удивились, потому что при покупке участка в новой части этой деревни нам ничего не говорили про находящееся вблизи кладбище! Калитка была закрыта. Над ней, на сосновом столбе, был прибит кусок жести, на которой ровными буквами было написано: «Правила кладбища. 1. Заходящий по своей воле войдёт. 2. Заходящий не по свой воле не может быть впущен. 3. Уходящий по своей воле может быть выпущен. 4. Смотритель может удержать уходящего по своей воле». За оградой, которая выглядела вполне новой, было явно очень старое, заброшенное кладбище. «Правила для покойников, — ухмыльнулась я, — а мы живые, входим туда по своей воле, потому что нам интересно». Калитка со скрипом отворилась, мы огляделись по сторонам: оказалось, что порыв ветра вырвался откуда-то из глубины кладбища.
— Ну что ж… пойдём посмотрим… Тебе не страшно?
— Жутковато, признаться.
— Ладно уж… видно же, что оно заброшенное.
— В том-то и дело. Оно — старое, а правила выглядят вполне по-новому.
Воздух был свеж, день ясен и, если не смотреть по сторонам, можно было подумать, что ты гуляешь по аллее в парке. В действительности же это была аллея из невысоких, покрытых травой холмиков, между которыми беспорядочно выросли высоченные сосны.
«Эт всё Алёшкины»., — услышала я позади себя. Обернувшись, я увидела старушку, одетую в длинное коричневое платье. Чёрные с проседью волосы были растрёпаны, вокруг блестящих глаз — нездоровые тёмные, жёлто-синие круги; ровный ряд коротких золотых зубов застыл в бледных, сухих, прозрачных от растянутости губах. Руки она спрятала в передние карманы платья так, что казалось, будто она добродушная хозяюшка, которая только-только отряхнула с ладоней муку и запустила их в передник, выставив большой палец наружу, а тайком просто желая положить их на широкий живот. Да и фразу эту сказала она так, будто гордилась этим Алёшкой, как если бы он был её сыном, пятёрошный дневник которого она своей подруге в нос тычет, чтоб та обзавидовалась. Мы помолчали. Старуха что-то пробормотала, а потом, шагая в развалку, приблизилась к одному из холмов поблизости от нас. Ласково погладив землю, она произнесла: «Этот был у них самый первый… Ему просто не понравилось, что тот пирожки с капустой ворует с кухни. Сначала он его просто детской лопаткой за домом побил, а через два дня пришёл мириться и предложил поиграть в лесу. Ну тот и, — бабка усмехнулась, — и пошёл, а тут же в лесу болото было… Ну он и толкнул мальчишку. И пирожок в него кинул… на, мол, пожуй сейчас. Долго все искали, а ничего не нашли. А вот этот, — при этом старуха перешла от одной могилы к другой, подальше, вглубь, — просто боялся его, и весело было его пугать по-всякому, а потом надоело, и снова сюда отвёл… А эта девочка». Бабка переходила от холма к холму. Причём она, кажется, выбирала эти жуткие истории по холмикам: какие-то проходила, о каких-то только парой слов обмолвилась… Подходя к очередной могиле, она присматривалась, а потом либо проходила мимо, махнув рукой, либо улыбалась и начинала рассказывать. Она была похожа на фанатичного музейного работника. Но это был не музей.
… «И тут мать его догадалась. И настолько эту женщину поразило, что она, гадина, отвела Алёшку в лес. Только он не глупый был. Ой, не глупый. Он домой вернулся, а она три дня по лесу блуждала — в трёх соснах, — тут бабка довольно ухмыльнулась, подтянув слюни так, что раздалось шипение, — заблудилась, бедняжка. Все искали, а только она сама вышла: платье разорванное, лицо исцарапанное, волосы клочьями повыдерганы. Глаза блестючие, краснючие. И в волоса Алёшке вцепилась. Разнимают их, а она воплем кричит, чтоб тряпки-верёвки несли, вязать его стали. Её оттаскивают, а она в него мёртвой хваткой, только руки отрубай. Ну-с связали его, как просила — она ж барыня». Старуха замолчала, борясь с волной негодования и возмущения. Я оглянулась: широкой дороги уже не было видно, мы стояли, окружённые могилами. А бабка, сверкая глазами, продолжала: «И разогнала всех, которые мешались, а сама крест с него сорвала, отхлестала верёвками. Ревел — все слышали, все губы искусали. Ребёнка-то так пороть. А себе глаза и уши закрыла тряпьём, чтоб не проняло, и хлестала. За каждого. А потом на повозку кинула, и, заразина, покатила сама по тропинке той. Как не проехать стало — на руках понесла, в самую глушь завела, поставила. Рассказывай, мол. Как услышала всё, пуще прежнего завопила, толкать палкой в грудь его начала, а он улыбается. Головка светленькая, глазки ясные… И она его в пучину! Он мамочкой звал, плакал, а она смотрела только, потом пошла. А ничего не изменилось. Потом к батюшке, толстяку этому, неудачнику, поехала. Он ей наговорил. Ой… Болото, сказал, осушить, всех закопать.
— Ну что ж… пойдём посмотрим… Тебе не страшно?
— Жутковато, признаться.
— Ладно уж… видно же, что оно заброшенное.
— В том-то и дело. Оно — старое, а правила выглядят вполне по-новому.
Воздух был свеж, день ясен и, если не смотреть по сторонам, можно было подумать, что ты гуляешь по аллее в парке. В действительности же это была аллея из невысоких, покрытых травой холмиков, между которыми беспорядочно выросли высоченные сосны.
«Эт всё Алёшкины»., — услышала я позади себя. Обернувшись, я увидела старушку, одетую в длинное коричневое платье. Чёрные с проседью волосы были растрёпаны, вокруг блестящих глаз — нездоровые тёмные, жёлто-синие круги; ровный ряд коротких золотых зубов застыл в бледных, сухих, прозрачных от растянутости губах. Руки она спрятала в передние карманы платья так, что казалось, будто она добродушная хозяюшка, которая только-только отряхнула с ладоней муку и запустила их в передник, выставив большой палец наружу, а тайком просто желая положить их на широкий живот. Да и фразу эту сказала она так, будто гордилась этим Алёшкой, как если бы он был её сыном, пятёрошный дневник которого она своей подруге в нос тычет, чтоб та обзавидовалась. Мы помолчали. Старуха что-то пробормотала, а потом, шагая в развалку, приблизилась к одному из холмов поблизости от нас. Ласково погладив землю, она произнесла: «Этот был у них самый первый… Ему просто не понравилось, что тот пирожки с капустой ворует с кухни. Сначала он его просто детской лопаткой за домом побил, а через два дня пришёл мириться и предложил поиграть в лесу. Ну тот и, — бабка усмехнулась, — и пошёл, а тут же в лесу болото было… Ну он и толкнул мальчишку. И пирожок в него кинул… на, мол, пожуй сейчас. Долго все искали, а ничего не нашли. А вот этот, — при этом старуха перешла от одной могилы к другой, подальше, вглубь, — просто боялся его, и весело было его пугать по-всякому, а потом надоело, и снова сюда отвёл… А эта девочка». Бабка переходила от холма к холму. Причём она, кажется, выбирала эти жуткие истории по холмикам: какие-то проходила, о каких-то только парой слов обмолвилась… Подходя к очередной могиле, она присматривалась, а потом либо проходила мимо, махнув рукой, либо улыбалась и начинала рассказывать. Она была похожа на фанатичного музейного работника. Но это был не музей.
… «И тут мать его догадалась. И настолько эту женщину поразило, что она, гадина, отвела Алёшку в лес. Только он не глупый был. Ой, не глупый. Он домой вернулся, а она три дня по лесу блуждала — в трёх соснах, — тут бабка довольно ухмыльнулась, подтянув слюни так, что раздалось шипение, — заблудилась, бедняжка. Все искали, а только она сама вышла: платье разорванное, лицо исцарапанное, волосы клочьями повыдерганы. Глаза блестючие, краснючие. И в волоса Алёшке вцепилась. Разнимают их, а она воплем кричит, чтоб тряпки-верёвки несли, вязать его стали. Её оттаскивают, а она в него мёртвой хваткой, только руки отрубай. Ну-с связали его, как просила — она ж барыня». Старуха замолчала, борясь с волной негодования и возмущения. Я оглянулась: широкой дороги уже не было видно, мы стояли, окружённые могилами. А бабка, сверкая глазами, продолжала: «И разогнала всех, которые мешались, а сама крест с него сорвала, отхлестала верёвками. Ревел — все слышали, все губы искусали. Ребёнка-то так пороть. А себе глаза и уши закрыла тряпьём, чтоб не проняло, и хлестала. За каждого. А потом на повозку кинула, и, заразина, покатила сама по тропинке той. Как не проехать стало — на руках понесла, в самую глушь завела, поставила. Рассказывай, мол. Как услышала всё, пуще прежнего завопила, толкать палкой в грудь его начала, а он улыбается. Головка светленькая, глазки ясные… И она его в пучину! Он мамочкой звал, плакал, а она смотрела только, потом пошла. А ничего не изменилось. Потом к батюшке, толстяку этому, неудачнику, поехала. Он ей наговорил. Ой… Болото, сказал, осушить, всех закопать.
