Командир

Слова, произнесённые его негромким, вкрадчивым голосом растаяли под низкими каменными сводами. Он улыбнулся, так же, как улыбался тогда, но теперь его улыбка была другой, совершенно, другими были его глаза, скрытые под толстыми линзами очков. Этот холодный, расчётливый взгляд, словно пронизывал насквозь, читал все твои мысли и наполнял сердце леденящим страхом. Я подумал, что именно так, наверное, смотрел итальянский инквизитор, отправлявший очередного обвиняемого на костёр, хотя, это было другое. Власть, презрение и садистское наслаждение, вот что было в этом взгляде.

Я сцепил пальцы и вытянул руки вперёд, послышался слабый хруст суставов, после чего я удовлетворённо улыбнулся и, встряхнув руками, опустил их вниз. Терять мне было нечего.

Что вас конкретно интересует? — Спросил я, выговаривая слова, как можно отчётливее.

Не валяйте дурака. — Он откинулся на спинку стула, положив ногу на ногу, его глаза смотрели на меня с интересом, с каким паталогоанатом смотрит на свежедоставленный труп. — Мы оба знаем, что произошло с вами, нам лишь нужно узнать кое-какие подробности. Расскажите нам всё и будете свободны.

Он улыбнулся и жестом предложил мне сигарету, я махнул рукой в знак отказа. Он ждал, спокойно ждал, пока я разглядывал его, напряжённо молчал, будто вспоминая что-то, ему это действительно было нужно.

Зачем вам это? — Задал я наивный вопрос.

Это не ваше дело. Расскажите и забудьте.

Он нужен вам. — Я улыбнулся, скользнув взглядом, по стёклам его очков, он улыбнулся в ответ. — Зачем? Кто он такой?

Сделав глубокую затяжку, следователь, так я его назвал, некоторое время разглядывал меня, а потом тихо ответил:

Этот человек преступник, убийца, мы ловим его уже много лет, и он должен ответить за свои преступления.

Интересно. Что же он натворил?

Не тяните время. — Следователь сделал ещё одну затяжку, выпустив в воздух облако серого дыма. — Говорите, так будет лучше, поверьте.

Жёлтый свет лампочки, словно неосязаемая жидкость, заливал тяжёлый деревянный стол, но почти не достигал стен комнаты, от чего казалось, что мы сидим посреди огромного пространства, огромного, тёмного зала, простирающегося под низким, каменным потолком. Однако здесь совсем не было эха — слова, словно вязли в сырых стенах, а потолок спускался тяжёлым сводом, было очевидно, что где-то рядом он достигает пола, хотя, стен я здесь так и не видел.

Да, — ответил я, — вы правы, так будет лучше.

Мне ужасно не хотелось вспоминать то время, казавшееся и без того смутным, но для меня наполненное особой тяжестью. Прошло уже пять лет, казалось, прошла вечность, но эти пять лет вовсе не были вечностью, это очень маленький срок, всё дело в том, что произошедшее со мной, произошло, словно, в другом мире, кошмарном сне, который не может быть реальностью для нормального человека: происходившее там слишком страшно, слишком неправдоподобно. Но, похоже, мне придётся вернуться туда, теперь придётся, чтобы забрать тот груз, который остался в том мире, груз воспоминаний.

В армии я прослужил всего пять месяцев: не так уж много, чтобы получить нужный опыт, но не так мало, чтобы отправиться на войну. Наши тогда брали Грозный. От чего-то, мы, все кого отправляли туда, считали, что попадём именно в Грозный. Это слово стало тогда для нас синонимом братской могилы, приказом идти на смерть, страшную и бессмысленную. Тогда мы ещё совсем не понимали, что такое смерть, какая это простая и грязная штука, простая и страшная, тем, что долгий её страх превращал людей в стадо тупых овец, в чём я потом неоднократно убедился, и на собственном примере, в том числе.

В Грозный я не попал, город был взят без нашего участия. Две недели я провёл в Ханкале, ожидая дальнейшей переброски. Вот тогда я понял, что такое смерть. Каждый день из Грозного приходили машины с ранеными и убитыми, тела последних, пролежавшие, присыпанные хлоркой, в разрушенных домах, с первых дней штурма, вызывали особенно тяжёлое впечатление. Я видел их каждый день, слушал рассказы тех, кто вышел из города, тех, кто брал его, но так и не понял, кому это было нужно. Мне было страшно смотреть на них, на людей, совершенно отличных от тех, что я видел дома, в своей части. Смерть стала для них обыденной вещью, они рассказывали о ней, шутили, смеялись, но в глазах их виднелась только пустота, страшная и равнодушная, смешанная со страхом и растерянностью.

Потом нас перебросили на юг. Признаться, я был рад этому, хотя, там и было опаснее: каждый день приходили известия о нападении на колонны, жертвы которых исчислялись десятками, но я не мог больше находиться там, смотреть на тех людей, чувствовать за спиной «нашу» территорию, откуда в любую секунду могла прилететь пуля, или на которой тебя просто могли украсть. Это было страшнее.

Далеко я не уехал — попал в тыловую часть. Мы возили боеприпасы и продовольствие на линию фронта, хотя, линия фронта была весьма условным понятием.