Командир

Одежда на нём была разорвана в клочья и пропитана кровью, а кожа казалась чёрной от сажи. Он тоже был контужен, это было видно по его заплетающимся ногам. Конечно, они не знали, что он спецназовец, иначе его не убили бы так просто.

Потом я узнал, что он один, засев с пулемётом под горящей машиной, «замочил» трёх боевиков и, перебегая с места на место, не сдавался даже тогда, когда по нам так метко долбанули из гранатомёта. Его тоже оглушили, на это потребовалось три выстрела. Он увидел меня тогда, взглянул на меня, приподняв окровавленную голову, я помню его улыбку, белую на фоне почерневшего лица. Потом его осадили на колени, ударив сзади по ногам, и дух, не похожий на чеченца, полоснул ему по горлу блестящим лезвием ножа.

Его тело оставили там? — Он равнодушно затушил окурок о дно грязной пепельницы.

В тусклом свете серебром блеснуло кольцо на его пальце. Это была серебряная печатка, очень интересная, изображавшая волчью голову, пронзённую мечом. Он носил её здесь, но когда мы впервые встретились в городе, кольца ещё не было.

Да, зачем им было его тащить?

Хорошо, что было дальше?

Потом меня отвели в лагерь. Лагерь боевиков располагался у какой-то речки, где раньше, видимо, стоял аул. Люди уже не жили в том месте, но чехи превратили его в какой-то перевалочный пункт или что-то вроде того. Там были схроны, землянки, яма для заложников, в которой я и оказался.

Мы шли долго, меня тащили по каким-то тропам, через небольшое ущелье. За это время почти прошла контузия, пришло понимание происшедшего. Лучше бы оно не приходило. К концу пути я уже еле переставлял ноги, но не осмеливался остановиться, каждый раз, когда я начинал отставать, меня били в спину, подгоняя какими-то выкриками. Пару раз ко мне приходила мысль упасть на землю и не вставать, просто лежать и ждать, пока они убьют меня. Но что-то, из глубины разума и воспоминаний увиденного, говорило, что так просто меня не убьют, и страх, к которому примешивалась малая доля надежды на спасение, гнал вперёд.

Когда меня бросили в сырую яму, закрытую сверху решёткой, сваренной из стальных прутьев, я почувствовал облегчение. Тогда я понял, что меня не убьют, меня попытаются обменять или продать. Конечно, это могло быть лишь отсрочкой, но, в любом случае — это было время. Я свернулся на холодной земле и закрыл глаза, заснув, несмотря на сильную боль во всём теле.

Не знаю, сколько я спал. Меня разбудили ударом ноги, что-то крикнули и вытащили наверх. Яркое солнце, стоявшее высоко в небе, ослепило глаза, заставив меня прикрыть их рукой. Ноги мои подкосились, и я упал на землю. Ствол автомата сразу же уткнулся мне в бок и чей-то голос, явно чеченский, крикнул:

Вставай, поднимайса, сука!

Ствол автомата больно ткнул в спину, я собрался и, с трудом удерживая равновесие, поднялся на ноги. Меня привели под большой навес, сооружённый из веток, где сидели несколько человек, среди которых был и тот, который убил командира.

Кто ты? — Спросил он, доброжелательно улыбнувшись, оскалив жёлтые зубы.

Он не был чеченцем, он был русским или ещё кем-то, но славянской национальности. На русском он разговаривал чисто, без всякого акцента, да и внешность у него была чисто славянская.

Я, — я проглотил слюну с привкусом крови, — я солдат.

Он рассмеялся, засмеялись и чеченцы, глядевшие на меня, лукаво щуря глаза.

Как тебя звать? — Спросил он.

Я молчал. Я не знал, стоит ли отвечать, или будет от этого только хуже, но потом решил ответить. Я назвал им своё имя, номер части, что вызвало у них новый приступ смеха. Увидев, что меня снова снимают на камеру, я постарался отвернуться. Я, почему-то подумал, что эту запись покажут потом в новостях, что её увидят дома, что там будет. Я вспомнил о доме, о матери, и мне стало горько, горько и обидно, в горле засел плотный ком, от которого хотелось рыдать.

Потом этот русский объяснил, что я должен сказать в камеру. Я должен был сказать, что сегодня нашу колонну разбили, что все были убиты, а меня захватили в плен. Я должен был сказать, что они хорошо со мной обращаются, оказали мне первую медицинскую помощь, обеспечили питание, что иначе я, наверняка, погиб бы.

Я сказал всё это. Не знаю, может кто-то бы и поступил на моём месте иначе, но я сказал это и, признаться, себя за это нисколько не виню. Да, я понимал, что эта ложь, даже смешная, была направлена против нас же, что тогда я работал на них, но я не хотел получить ещё несколько ударов, я хотел ещё немного пожить.

После этого меня вновь поместили в яму, бросив следом банку с остатками тушёнки и кусок хлеба. Подобрав с земли грязную корку, я выскреб ей содержимое банки и съел, потом попытался заснуть. Боль вернулась с новой силой, я не старался обращать на неё внимания, но она постоянно напоминала о себе. Я думал о доме, думал о родителях, о своей девушке, собаке, воспоминания о которой, почему-то, были самыми яркими.