Добавить в моё избранное
27 мин, 6 сек 6320
Лай не метался в слепом отчаянии, натыкаясь на стволы, проваливаясь в сугробы, а прокатывался по лесу мощной волной радостной ненависти. Выскрёбывая ночных тварей из укрытия, безжалостно гоня их туда — на осиновые частоколы, за которыми замерли в ожидании смерти охотники — своей, если не повезёт.
А Хюнтера эта волна подхватила и потянула за собой! Вперёд! Вперёд! К логову! За отцом! За собаками! Сквозь тьму! Сквозь холод! Сквозь страх!… сквозь предчувствия…
— Началась потеха, хозяин, началась…
Ханс толкает Херберта в бок, и тот умолкает.
Ухмыляюсь. Мне и самому хочется заорать, да во весь голос:
— Началась потеха! Началась! — ведь только со смертью приходит ощущение жизни.
А смерть будет. Много. Много смерти. Нелепыми позами украсит она снег, красной невиданой росписью. И соберутся ценители: с гаденьким любопытством, с очищающей болью. И пиком женской любви и прощения выжигающий душу вопль: «Как теперь жить?!».
А потом будет жизнь: мужики вернутся домой и довольные тем, что «спасибо, Г-споди, не сегодня!», щедро засеют лона сомлевших от нервного ожидания жён. А ночные твари примутся пополнять свои ряды, оттачивая искусство ночных кошмаров. И будут яркими краски, и звонкими звуки, и сладкой вода… И всё будет просто.
Но перед этим — схватка. Где тоже всё просто. Жизнь на Жизнь. Смерть на Смерть. Страх на Страх.
Началась. Началась потеха!
Хюнтер даже споткнулся и чудом удержался на ногах, едва поспевая за собаками, когда поляна перед ними, укрытая густым ровным слоем снега, вскипела, всклокочилась этим снегом: белые фонтанчики брызгнули, казалось, из сотни мест разом, и вместе с ними брызнули тёмные фигуры — они! Ночные твари! И бросились прочь.
Их бег завораживал: гигантскими прыжками, не оставляя следов, по вершинам сугробов, по нешелохнувшимся веткам. Хотелось бросить собак и гнаться за ними, за тварями, так же: полушагом-полуполётом, не касаясь земли, не тревожа деревьев, по самой кромке реальности!
А ещё хотелось, тоже: бросить собак, развернуться и мчаться домой, визжа от ужаса, и чтобы еловые ветки секли по лицу — жив, ещё жив! Мама-а-а-а!
За осиновым частоколом семеро. Только зрачки, судорожно мечущиеся по стальному блеску глазниц, выдают, что это не смерть, а жизнь обездвижила их каменным ожиданием опасной дичи. Трое страстно прижались щеками к двуствольным ружьям, хотя знают, что времени будет лишь на один выстрел. В лучшем случае. Остальные сроднились с осиновыми колами.
Наконец, кроме лая собак, раздались завывания тварей — словно падаешь в высоту.
На подходе.
Теперь ожили и ружья — принялись обнюхивать лес чёрными ноздрями. Вовремя.
— Огонь! — вопит герцог.
Три выстрела грянули одновременно.
Мимо.
И ещё три вразнобой всплеском отчаяния.
Звёзды мигнули парой горячих теней, и два кола упали на снег рядом с оторванными головами, и праздничным фейерверком искрятся под полной луной два алых фонтана.
Хотя, нет, ещё одна тень: разбрызгивая кипящую кровь, мечется на снегу. Когтями, а затем и клыками принялась выковыривать-выгрызать серебряный шарик, невыносимою болью сжигающий правую голень. Во рту зашипело, тварь взвыла, выплёвывая пулю, упала ничком, пожирая снег, испаряющийся прямо на языке, загребла снег на рану в ноге, но тут подоспели мужики и колами, колами, колами…
— Молодцы, — выдохнула тварь и затихла.
А вокруг…
— Возвращайтесь! — герцог хватает запасное ружьё и принимается лихорадочно кружиться на месте, то туда, то сюда, словно пытается им отмахнуться от леса, от ночи, от чего-то в ночи, как от назойливых насекомых…
И вновь раздаётся вой — и падаешь в высоту.
Ещё не я, Г-споди! Ещё не я!
Как хорошо, Г-споди! Как хорошо!
Это не я — там — на снегу.
Это не я — мёртвый — там.
Не моё это тело, не моя эта кровь. Это не я вопил там от боли. Не я корчился в тоске, последними судорогами сердца отбиваясь от мысли: «Всё кончено. Всё кончено. Всё кончено. Не хочу! Рано! Рано!». Поздно. Но не верит душа, пытается свернуться калачиком в теле. Нет. Неуютно. Не так. Это чужой теперь дом. Чуждый. Как страшно. Как больно. Как холодно. Неуютно и холодно.
Не мне.
Ему.
Не мне.
Мне ещё жить.
Жить да жить.
Вечность. Год. День. Час. Минуту. Вечность.
У меня есть ещё шанс на бессмертие!
Живу. Люблю. Ненавижу. Тоска по погибшим. Надежда на месть. И злость прорывется рыком, и хриплым дыханием рвёт мои лёгкие радость.
И всё же… Мне страшно. Мне больно. Мне холодно. Неуютно и холодно.
Живу.
— Отто, — шепчет охотник, пытаясь ружьём указать куда-то в темноту, но слишком трясутся руки.
— Да, герр Шульц, — отзывается тот неестественно спокойным тоном.
А Хюнтера эта волна подхватила и потянула за собой! Вперёд! Вперёд! К логову! За отцом! За собаками! Сквозь тьму! Сквозь холод! Сквозь страх!… сквозь предчувствия…
— Началась потеха, хозяин, началась…
Ханс толкает Херберта в бок, и тот умолкает.
Ухмыляюсь. Мне и самому хочется заорать, да во весь голос:
— Началась потеха! Началась! — ведь только со смертью приходит ощущение жизни.
А смерть будет. Много. Много смерти. Нелепыми позами украсит она снег, красной невиданой росписью. И соберутся ценители: с гаденьким любопытством, с очищающей болью. И пиком женской любви и прощения выжигающий душу вопль: «Как теперь жить?!».
А потом будет жизнь: мужики вернутся домой и довольные тем, что «спасибо, Г-споди, не сегодня!», щедро засеют лона сомлевших от нервного ожидания жён. А ночные твари примутся пополнять свои ряды, оттачивая искусство ночных кошмаров. И будут яркими краски, и звонкими звуки, и сладкой вода… И всё будет просто.
Но перед этим — схватка. Где тоже всё просто. Жизнь на Жизнь. Смерть на Смерть. Страх на Страх.
Началась. Началась потеха!
Хюнтер даже споткнулся и чудом удержался на ногах, едва поспевая за собаками, когда поляна перед ними, укрытая густым ровным слоем снега, вскипела, всклокочилась этим снегом: белые фонтанчики брызгнули, казалось, из сотни мест разом, и вместе с ними брызнули тёмные фигуры — они! Ночные твари! И бросились прочь.
Их бег завораживал: гигантскими прыжками, не оставляя следов, по вершинам сугробов, по нешелохнувшимся веткам. Хотелось бросить собак и гнаться за ними, за тварями, так же: полушагом-полуполётом, не касаясь земли, не тревожа деревьев, по самой кромке реальности!
А ещё хотелось, тоже: бросить собак, развернуться и мчаться домой, визжа от ужаса, и чтобы еловые ветки секли по лицу — жив, ещё жив! Мама-а-а-а!
За осиновым частоколом семеро. Только зрачки, судорожно мечущиеся по стальному блеску глазниц, выдают, что это не смерть, а жизнь обездвижила их каменным ожиданием опасной дичи. Трое страстно прижались щеками к двуствольным ружьям, хотя знают, что времени будет лишь на один выстрел. В лучшем случае. Остальные сроднились с осиновыми колами.
Наконец, кроме лая собак, раздались завывания тварей — словно падаешь в высоту.
На подходе.
Теперь ожили и ружья — принялись обнюхивать лес чёрными ноздрями. Вовремя.
— Огонь! — вопит герцог.
Три выстрела грянули одновременно.
Мимо.
И ещё три вразнобой всплеском отчаяния.
Звёзды мигнули парой горячих теней, и два кола упали на снег рядом с оторванными головами, и праздничным фейерверком искрятся под полной луной два алых фонтана.
Хотя, нет, ещё одна тень: разбрызгивая кипящую кровь, мечется на снегу. Когтями, а затем и клыками принялась выковыривать-выгрызать серебряный шарик, невыносимою болью сжигающий правую голень. Во рту зашипело, тварь взвыла, выплёвывая пулю, упала ничком, пожирая снег, испаряющийся прямо на языке, загребла снег на рану в ноге, но тут подоспели мужики и колами, колами, колами…
— Молодцы, — выдохнула тварь и затихла.
А вокруг…
— Возвращайтесь! — герцог хватает запасное ружьё и принимается лихорадочно кружиться на месте, то туда, то сюда, словно пытается им отмахнуться от леса, от ночи, от чего-то в ночи, как от назойливых насекомых…
И вновь раздаётся вой — и падаешь в высоту.
Ещё не я, Г-споди! Ещё не я!
Как хорошо, Г-споди! Как хорошо!
Это не я — там — на снегу.
Это не я — мёртвый — там.
Не моё это тело, не моя эта кровь. Это не я вопил там от боли. Не я корчился в тоске, последними судорогами сердца отбиваясь от мысли: «Всё кончено. Всё кончено. Всё кончено. Не хочу! Рано! Рано!». Поздно. Но не верит душа, пытается свернуться калачиком в теле. Нет. Неуютно. Не так. Это чужой теперь дом. Чуждый. Как страшно. Как больно. Как холодно. Неуютно и холодно.
Не мне.
Ему.
Не мне.
Мне ещё жить.
Жить да жить.
Вечность. Год. День. Час. Минуту. Вечность.
У меня есть ещё шанс на бессмертие!
Живу. Люблю. Ненавижу. Тоска по погибшим. Надежда на месть. И злость прорывется рыком, и хриплым дыханием рвёт мои лёгкие радость.
И всё же… Мне страшно. Мне больно. Мне холодно. Неуютно и холодно.
Живу.
— Отто, — шепчет охотник, пытаясь ружьём указать куда-то в темноту, но слишком трясутся руки.
— Да, герр Шульц, — отзывается тот неестественно спокойным тоном.
Страница
2 из 8
2 из 8
