Добавить в моё избранное
25 мин, 47 сек 8706
Приникала тонкими алчными губами ко лбу. Выдыхала своё горячечное дыхание в рот. Спасения от её поцелуя не существовало. Каждый заражённый обрекался ею на гибель, гибель в тяжелейших мучениях… Она косила жизни направо и налево… Её смех звучал в свисте ветра, плыл в жарком нагретом воздухе и, казалось, притаился в тишине ночи, чтобы подкрасться и пожрать новую плоть бездушным призраком разгневанной любовницы.
Ты блуждал в туманном отречении от реальности. Неприкаянным гостем рассматривал территорию города, его улицы, дома, площади; заходил в кафе, отыскивал новые места, куда ещё не забирался раньше, хоть и прожил здесь всю свою жизнь; и подолгу замирал на каком-нибудь пятачке земли, взирая с отстраненным любопытством на зелень деревьев, на ослепительно синее небо. И новый день не отличался ничем от старого: те же унылые физиономии обречённых, тот же чистый небосвод, те же мысли, блуждающие внутри твоей головы по сложившемуся в последнее время цикличному пути. Но ходить долго под необычайно жарким для наших широт солнцем не представлялось возможным… Смотреть на лица? Видеть человеческое смятение? Зачем?
Как-то незаметно изменилось твоё поведение, привычки. Теперь ночь казалась лучше дня, когда сами люди, медлительные движения их тел, голоса: неторопливые или наоборот нарочито быстрые — нелепо театральные в своей несбыточной надежде на лучшие времена — резали слух и уносили ноги во тьму, к тишине, завораживающему свету луны, блестящей россыпи звёзд на небе и размышлениям, в которых чума и её последствия играли далеко не первую роль. Ты бежал от давления болезни, от признаков её, даже мысли, но… бесконечно прятаться и дрожать в страхе невозможно. В конечном счёте, это стало ясно и тебе. Смирился. Уже давно, втайне от самого себя, принял неизбежность смерти и теперь безразлично наблюдал за тщетными попытками других обезопаситься, переждать небесную кару, ниспосланную на нас за все грехи человеческого рода. Наверное, ещё в те дни, когда город не находился на осадном положении, а бедствие не грозило свободе, прежнему укладу жизни, спокойствию, будущему всего населения, уже именно тогда предвестие всего воспринялось тобой, и дальнейшее течение жизни не произвело большего воздействия, чем тот вечер и картина гибели маленького существа, такого мерзкого на вид и в тоже время тождественного тебе.
Обыкновенный грызун, с ушками, пушистый. И… хотя крысы вызывают инстинктивное отвращение, но разве не похожи они на нас, людей? Болеют теми же болезнями, живут стаями, гнобят своих более хилых сородичей, так же бессмысленно убивают себе подобных, злятся, сходят с ума, придерживаются строгой иерархии, поражают своим интеллектом, приспосабливаемостью… Но ты думал, конечно, не об этом в тот момент, просто в агонии другой живой твари видел собственную кончину и, заворожённый этим зрелищем, долго ещё продолжал оставаться на прежнем месте.
Свалявшаяся клочьями пыльная шерсть, тусклые глазки, жмурящиеся от нечеловеческой, но не менее стоящей снисхождения боли, мёртвый роговой хвост, волочившийся длинным шнуром… Крыса, словно охваченная безумием, перекатывалась с одного бока на другой и таким образом хаотично и быстро вертелась кругами. Её тельце то металось в этом бессмысленном движении, то замирало на какое-то время и только часто-часто поднималось брюшко от учащённого дыхания, неимоверной усталости… Потом всё начиналось вновь. Нелепость, странное, тяжёлое очарование картины заключалось в том, что это, пока ещё живое существо, нашло единственную лужу на всём обозримом пространстве, и казалось, что это не просто случайность или нужда животного… Знак судьбы! Предвидение! «Так же и я, когда-нибудь, наверное, скоро», — вдруг подумал ты и, аккуратно обогнув место погребального хоровода, медленно побрёл дальше на работу, потому что осознание ещё не даёт право на прогул… и болезнь не даёт послабления. И даже если когда-нибудь город вымрет, кто-то обязательно будет работать, убирать трупы или выметать пыль с дорожек, пока сам не ляжет в этих мягких летних травах и аромате цветущей сирени… Единственное, что ты знал точно, это то, что не будешь последним — и страх отсутствовал.
Чума буйствовала до октября, затем сошла на нет. Твоя душа уже давно отправился к праотцам на тот свет, а белые кости с изъеденной, дурно пахнущей плотью, валялись в пещере под разбитым сводом на весеннем солнце, источая тёплый аромат гниения; рядом валялась опрокинутая полуторалитровая пластиковая бутылка из-под минеральной воды. Жажда, огонь, слабость… твои последние чувства не имели ничего общего с твоей человеческой сущностью. Простые животные ощущения…
В декабре никого из людей не осталось на карантинной зоне и лишь только крысы, приспособившись и одолев болезнь, нагло вышли на улицы, объедая, обгрызая всё, что попадалось на пути, и давая многочисленные выводки — разносчики вируса — они скоро вогнали весь мир в эпидемиологическую катастрофу.
Ты блуждал в туманном отречении от реальности. Неприкаянным гостем рассматривал территорию города, его улицы, дома, площади; заходил в кафе, отыскивал новые места, куда ещё не забирался раньше, хоть и прожил здесь всю свою жизнь; и подолгу замирал на каком-нибудь пятачке земли, взирая с отстраненным любопытством на зелень деревьев, на ослепительно синее небо. И новый день не отличался ничем от старого: те же унылые физиономии обречённых, тот же чистый небосвод, те же мысли, блуждающие внутри твоей головы по сложившемуся в последнее время цикличному пути. Но ходить долго под необычайно жарким для наших широт солнцем не представлялось возможным… Смотреть на лица? Видеть человеческое смятение? Зачем?
Как-то незаметно изменилось твоё поведение, привычки. Теперь ночь казалась лучше дня, когда сами люди, медлительные движения их тел, голоса: неторопливые или наоборот нарочито быстрые — нелепо театральные в своей несбыточной надежде на лучшие времена — резали слух и уносили ноги во тьму, к тишине, завораживающему свету луны, блестящей россыпи звёзд на небе и размышлениям, в которых чума и её последствия играли далеко не первую роль. Ты бежал от давления болезни, от признаков её, даже мысли, но… бесконечно прятаться и дрожать в страхе невозможно. В конечном счёте, это стало ясно и тебе. Смирился. Уже давно, втайне от самого себя, принял неизбежность смерти и теперь безразлично наблюдал за тщетными попытками других обезопаситься, переждать небесную кару, ниспосланную на нас за все грехи человеческого рода. Наверное, ещё в те дни, когда город не находился на осадном положении, а бедствие не грозило свободе, прежнему укладу жизни, спокойствию, будущему всего населения, уже именно тогда предвестие всего воспринялось тобой, и дальнейшее течение жизни не произвело большего воздействия, чем тот вечер и картина гибели маленького существа, такого мерзкого на вид и в тоже время тождественного тебе.
Обыкновенный грызун, с ушками, пушистый. И… хотя крысы вызывают инстинктивное отвращение, но разве не похожи они на нас, людей? Болеют теми же болезнями, живут стаями, гнобят своих более хилых сородичей, так же бессмысленно убивают себе подобных, злятся, сходят с ума, придерживаются строгой иерархии, поражают своим интеллектом, приспосабливаемостью… Но ты думал, конечно, не об этом в тот момент, просто в агонии другой живой твари видел собственную кончину и, заворожённый этим зрелищем, долго ещё продолжал оставаться на прежнем месте.
Свалявшаяся клочьями пыльная шерсть, тусклые глазки, жмурящиеся от нечеловеческой, но не менее стоящей снисхождения боли, мёртвый роговой хвост, волочившийся длинным шнуром… Крыса, словно охваченная безумием, перекатывалась с одного бока на другой и таким образом хаотично и быстро вертелась кругами. Её тельце то металось в этом бессмысленном движении, то замирало на какое-то время и только часто-часто поднималось брюшко от учащённого дыхания, неимоверной усталости… Потом всё начиналось вновь. Нелепость, странное, тяжёлое очарование картины заключалось в том, что это, пока ещё живое существо, нашло единственную лужу на всём обозримом пространстве, и казалось, что это не просто случайность или нужда животного… Знак судьбы! Предвидение! «Так же и я, когда-нибудь, наверное, скоро», — вдруг подумал ты и, аккуратно обогнув место погребального хоровода, медленно побрёл дальше на работу, потому что осознание ещё не даёт право на прогул… и болезнь не даёт послабления. И даже если когда-нибудь город вымрет, кто-то обязательно будет работать, убирать трупы или выметать пыль с дорожек, пока сам не ляжет в этих мягких летних травах и аромате цветущей сирени… Единственное, что ты знал точно, это то, что не будешь последним — и страх отсутствовал.
Чума буйствовала до октября, затем сошла на нет. Твоя душа уже давно отправился к праотцам на тот свет, а белые кости с изъеденной, дурно пахнущей плотью, валялись в пещере под разбитым сводом на весеннем солнце, источая тёплый аромат гниения; рядом валялась опрокинутая полуторалитровая пластиковая бутылка из-под минеральной воды. Жажда, огонь, слабость… твои последние чувства не имели ничего общего с твоей человеческой сущностью. Простые животные ощущения…
В декабре никого из людей не осталось на карантинной зоне и лишь только крысы, приспособившись и одолев болезнь, нагло вышли на улицы, объедая, обгрызая всё, что попадалось на пути, и давая многочисленные выводки — разносчики вируса — они скоро вогнали весь мир в эпидемиологическую катастрофу.
Страница
7 из 8
7 из 8
