Дом Господа

Он часто думал о том, почему сияющий ангел Люцифер отрёкся от своего Господа, и из бесчисленного множества ответов верным ему всегда казался только один: Люцифер пожелал одиночества, потому что лишь в нём можно было найти свободу от святости Христовой — такой совершенной, такой абсолютной, не позволяющей даже признать грехи творения грехами Творца. Каждый раз, размышляя об этом, он неизменно чувствовал странную близость с Падшим Ангелом, с его болью и муками, которых никто не хотел видеть, которые все лжесвятые стремились унизить и смешать с грязью… его страданий тоже никто не замечал, словно его уже не существовало на земле… нет. Словно его никогда и не должно было существовать на земле; те, кто окружал его с рождения, истязая его сознание и тело бесконечными проповедями, мучительно долгими службами и безжалостными епитимьями за каждое «не угодное Господу» слово, за каждый взгляд, не преисполненный любви к Христу, навсегда остались для него пустыми безмозглыми рабами, похожими на двенадцать апостолов, и он не мог не презирать и ненавидеть их. Он никогда не желал им смерти — ярость и чувство жгучей обиды в его сердце были слишком прочны и сильны, уничтожая даже самую малую крупицу милосердия к тем людям. Людишкам. Он желал им боли, он желал им страха, отчаяния, печали, мук и полной беспомощности, полной обречённости, полной бесполезности всех молитв: они были, заслужив такую ужасающую и длящуюся вечно пытку, недостойны блаженства смерти, как их возлюбленный Господь называл людей недостойными блаженства плоти. Мысли и возникающие в воображении картины этой кары дарили ему секунды покоя и «нехристианского», страстного удовлетворения; увидеть же истязания тех ничтожеств взаправду он не хотел — они были слишком мерзки и отвратительны ему… но все двадцать лет своей жизни, что он, выброшенный, как ненужная вещь, как паразит, за пределы их Ноева ковчега, прочь, в никуда, в нём, несмотря на острейшую неприязнь, рождались, одна за другой, фантазии о мести, о приближающейся расплате. Они становили всё безумнее, всё изощрённее, и уже давно были необходимы ему, как воздух. Но прошлым вечером он научился верить своим надеждам, а не служить им, как служат фанатики своей одержимости. И больше он ни секунды не сомневался в том, что любая иллюзия, любой мираж так близки к реальности, к настоящему месту и времени, как почти никто даже не осмеливается представить, потому что весь мир — это и есть лишь иллюзия, майя, а реальны лишь истинный Бог и человеческие чувства. Это рассказала ему странная девушка-сирота по имени Регина в странном убежище, единственном месте на земле, где, подобно Люциферу, можно было укрыться от огня святости Христовой.

«Дом Господа» представлялся его создателями как благотворительная христианская организация, союз, объединивший сотни искренне верующих людей по всей Москве. Каждое утро они собирали многочисленные демонстрации на городских улицах, читали проповеди, молились во искупление грехов и укрепление духа, или просто выходили на оживлённые площади и проспекты, прося милостыню. Все деньги, что им удавалось собрать, они даровали православным храмам, чем, должно быть, заранее успевали получить своё прощение за ещё несовершенные грехи, дёшево купить его… он ненавидел их, но вместе с тем испытывал и чувство странной благодарности тем людям за то, что они изгнали его прочь, вычеркнув из своей религии и праведной жизни, избавили его от обречённости стать одним из них, стать таким же, как они… «Дом Господа» был здесь повсюду, в каждом окне, в каждом прохожем, за каждым углом… эти лживые грязные шуты, их слащавые причитания в угоду еврейскому божку и звон монет, на которые толпящееся вокруг стадо желало купить искупление всех своих грехов… от этого безумия нигде нельзя было скрыться: только то убежище могло подарить последнюю слабую надежду, и он, почти ощущая крылья за спиной, мчался туда по улицам, озарённым мёртвым неоновым сиянием.

Убежище находилось на чердаке старого, предназначавшегося к сносу, дома, и было надёжно скрыто от посторонних глаз. Еретический союз, к которому он примкнул прошлой ночью, был немногочислен, хотя переступить порог того пристанища мог каждый. Туда принимали всех — всех, кто ненавидел «Дом Господа» и был испепелён огнём святости Христовой. Здесь этот мученик мог получить помощь, и здесь же он неизменно обретал свободу и уже забытый покой: это был единственный крошечный Эдем, защищённый от неистовств фанатиков и тупой покорности тех, кто слушал их проповеди и жертвовал им деньги. Пришедший сюда не должен был цитировать Библию, не должен был подавать милостыню, не должен был сносить епитимьи, как грешник, — он должен был только придти и рассказать ровно столько, сколько ему бы хотелось, или же не рассказывать ничего, а лишь выслушать других. Тех, кто нуждался в нём так же сильно, как он нуждался в них: равнодушных и избегающих Выбора в убежище не было никогда. Утром, днём и вечером город принадлежал сумасшедшим сектантам из «Дома Господа», ночью же власть переходила к «богохульникам», укрывающимся в убежище от архангелов с мечами в руках.