Тысяча лиц

Досмотрев выступление до конца, я отдал должное почтение отплатив звонкой монетой и повернувшись к выступавшему спиной, внезапно решил, что высказать свое восхищение необходимо лично.

Меня без труда пустили в захудалый переездной вагончик. Оказалось, что артист уже ждал меня.

Заварив душистого чая, он предложил сесть. Разговор юноша, как ни странно, начал первый:

— Я знаю, что такие как я — существуют. Вероятно, ваш возраст уже перевалил за шестьсот лет? По глазам вижу, что да. Вероятно, вы даже встречали других бессмертных, но они ничего не смогли пояснить о смысле вашего столь долгого пребывания на земле.

Округлив глаза, я молча кивал, не смея перебивать юного (покрайне мере на вид) артиста.

— Безусловно, сэр, вы уже не раз сменили имя и прочли не одну тысячу книг, но так и не нашли логического объяснения… — он говорил достаточно убедительно не задавая вопросов и не выдвигая никаких предположений.

Взирая в его бездонные аквамариновые глаза, я с нескрываемым интересом пытался угадать возраст этого юноши: тысяча, две, три тысячи лет? А может быть, его существование началось с рождения земли? Подобные догадки будоражили мое сознание, словно я вновь шел в атаку против многотысячной армии неверных.

— Я расскажу тебе ровно столько, сколько знаю сам. Не люблю когда такие как мы пребываем в неведенье.

И я весь обратился в слух.

— Существо, которое наделило нас бессмертным телом древнее самой истории человечества. МЫ не прокляты и не больны. Получив от него монету, мы будем обязаны предстать перед ним, передав ему определенную информацию. Почему он выбрал тех или иных людей, сказать трудно, а вернее практически не возможно. НО это божество считает нас рабами и не потерпит непокорства и отказа. Порой, я слышу его голос у себя в голове. И он призовет меня. Это бесспорно!

Я слушал своего нового собрата по несчастью и не верил его словам. Гораздо легче было бы предположить, что мы ангелы воплоти или испили из святой чаши божью кровь, но только не подобное… Эта ересь, просто-напросто не укладывалась в моей голове. Столько лет слепого ожидания — и вот тебе! — эдакое объяснение моему бесконечному, и, по сути, бессмысленному путешествию из века в век. Я ожидал чего угодно, но только, ни этого.

— Тебя что-то смущает? — раздался мягкий голос.

— Меня смущает все, — твердо ответил я. Злость кипела во мне, словно кастрюля с водой, и не находя выхода копилась где-то в груди.

— Он может призвать нас в любой момент. Сегодня, завтра, через десяток лет. А может быть в новом веке… На то будет знак. Какой? Не спрашивай — не знаю. Но поверь, ты почувствуешь его, клянусь тебе!

— Откуда тебе известно это? — не сдерживая гнева, огрызнулся я.

— Ты не веришь мне?! — удивился юноша.

— Ни одному лживому слову.

Я встал и спокойно покинул его скромное обиталище. И с ним мы больше никогда не встречались. До меня доходили слухи, что юноша, который последние пятьдесят лет именовал себя Ренуаром, стал отшельникам в горах Тибета. Трудно было поверить, но существовала в судьбе моих случайных знакомых некая фатальная закономерность.

Позже я много думал, анализировал, пытался найти соратников в своем непростом деле. Искал ответы, но получал только сплошные нули. В какой-то момент мои изыскания привели меня к Николя Тесла, но, не дождавшись встречи, я понял — моя гонка окончилась. Я застыл у дверей его номера в Нью-Йорке, где висела специальная табличка, указывающая, чтобы хозяина не беспокоили ни при каких условиях. Гостиница «Нью-Йоркер» 10 января 1943 года стала усыпальницей великого сына науки.

После окончания войны, я потерялся. Выдохся как борзая, не дошедшая до финишной прямой, всего пары ярдов. Наверное, я ошибся в своих расчетах, не прислушавшись к словам гуттаперчевого юноши, но научное обоснование казалось мне более логичным, нежели слепая вера в некий абсурд. Один раз я умудрился забрести в церковь, но и там не нашел помощи. Любовь к богу улетучилась у меня еще десять-пятнадцать веков назад, когда мы проливали кровь, ради бесполезных символов на грязной тряпице и деревянных крестов…

… Остановившись возле случайного художника, я уставился на мольберт, где очень достоверно была изображена девушка выделявшаяся своим лицом из безликой толпы. Тревожный взгляд замер на полотне, словно ее окликнул чей-то знакомый голос, и она, расслышав его среди гущи посторонних звуков, обернулась и застыла, не поверив своим глазам.

— Мне не очень. А вам? — не без интереса спросил художник.

— Я не ценитель, но, по-моему, вполне достойно, — искренне ответил я.

— Нет, — не согласился художник. — Пустое. Нет души. Холодный, хоть и выразительный. Глупая оболочка, не более того!

Сорвав лист мольберта, он одним движением порвал его пополам и, смяв, кинул в урну.