Добавить в моё избранное
29 мин, 51 сек 11294
И за пиво! И за водку ливизовскую! Хоть упейтесь! Хоть уешьтесь! А я ухожу! Меня душеворотит от вашей самодеятельности, от вашей любительщины! Слышите вы?!
— Феденька, Феденька, — засуетился Стовёрстов, — мы тут все неглупые люди, как говорится. Давай, родной, не будем обострять!
Он навис надо мною, обнял за плечи, я стряхнул с себя его руку, но он снова стал меня обнимать.
— Феденька, я тебя очень люблю, — замельтешил, затараторил Костя. — Я горд, я счастлив тем, что все на свете выдуманные амбразуры — непременно твои! Я, можно сказать, и сам такой же. Но давай подумаем обо всех этих людях, которые поверили… которые приехали…
— Люди пусть сами подумают о себе, — пророкотал я с мрачностию. — А это что, сценарий? — взял я со стола стопку замызганных листочков с Костиными каракулями и швырнул пред собою так, что бумага разлетелась по полу. Дебелая женщина Алла усердно бросилась собирать листки.
Поразительно никчёмные они себе обустраивали существования, невероятно никудышные сбирали для себя обстоятельства.
— Я сам это сыграю! Сам! — завопил Костя. — И пусть все смеются! Пусть все хохочут! Директор!
— Здесь я, — всунулся своим тощим остреньким личиком Семён Аронович. — Здесь!
— Мне надоели эти капризы! — закричал Костя. — Всякая бездарность воображает себя Качаловым или Щепкиным. А сама уже два года сидит без работы, собирает по улицам бутылки да снимается в рекламе шампуней, когда умудряется выйти из запоя хотя бы на три дня.
Стовёрстов забегал по дому, расталкивая персонал, меж тем продолжавший делать свою привычную подготовительную работу.
— Федя, Федя, Федя, — строго заговорил Семён Аронович, подсаживаясь рядом. — Давай, дорогой, посерьёзнее! Мы же не можем свои прихоти ставить во главу, так сказать…
— Вот его, его сними! — заорал я Стовёрстову. — Его — в роли гения русской мысли, русской души. Ведь ты же хочешь балагана?! Ты же хочешь клоунады?!
— И сниму! — огрызнулся Костя. — Не твоё дело!
Стовёрстов был бледен, как спирохета. Гладенькое же личико его лоснилось, будто очищенное пасхальное яйцо.
— Нет, а каков замысел, каков замысел-то! — увещевающее покачал головкой Семён Аронович. — Гротеск! Символизм! Метафизика! Новизна!
— Новизна! — презрительно повторил я. — Помойка! Одна только помойка собственной души. Полная импотенция. Жалкая неразбериха и детсадовские шуточки! И это вся ваша новизна?!
— Гоните! Гоните его вообще отсюда! — крикнул Стовёрстов. — Я не хочу работать с предателем! С бездарью! А домой пешком пойдёшь! Понял?! Все сто километров!
— Костя! — укоризненно сказал Семён Аронович.
— Да, я пойду домой пешком, если надо, — с достоинством сказал я. — Не испугаешь!
— Федя, — снова заговорил директор. — Все финансовые вопросы мы обсудили ещё месяц назад. И поставили, так сказать, все точки над «i».
— Причём здесь деньги? — подёрнул я плечами.
— Костя, ты слышал? Это не вопрос денег! — громко сказал Семён Аронович.
— Что мне его теперь — облобызать слюнями? Это его не оправдывает! — отмахнулся Стовёрстов.
— Нет, ну, всё-таки… — директор помолчал немного. — Федя, давай посидим спокойно, поговорим…
— Некогда сидеть и разговаривать! — крикнул Костя. — Свет уходит. Через полчаса будет уже всё псу под хвост!
— Вот, Федя, — сказал Семён Аронович. — Свет уходит.
— А ему плевать на это! — ожесточённо еще сказал Стовёрстов.
— Свет уходит, и я ухожу, — упрямо сказал я.
— Да, вот так вот! — крикнул Костя. — У него всё просто!
И тут вдруг свершилось явление. Растворилась дверь, и вошла девица. Вполне ещё себе молодая, с хорошей фигурою. Вошла, и мы все будто запнулись на мгновение, будто потеряли прежние нити, будто утратили прежние поводы. Только она отчего-то сразу стала отворачиваться от нас, едва лишь вошла в дом. И что-то в ней, как я тут же заметил, неуловимо переменилось в сравнении со вчерашним. Вообще-то я её знал немного; что называется, видел, даже как-то встречался, но прежде никогда с нею не работал.
— Анюта! — сказал Стовёрстов, целуя девицу. — Вот полюбуйся, что здесь происходит! Что этот — твой! — здесь устраивает.
— Я сейчас шла, а в огороде гадюка ползает, — звучно сказала девица.
Я настороженно следил за нею. За тем, как она двигается и говорит. За её полуоборотом. За её взглядами в самоё себя. Странный был у неё какой-то полуоборот…
— Гадюка! — вскинулся Костя. — Гадюка в огороде — это отлично! Мы потом её снимем. Пойди поймай её, — велел он кому-то, — чтобы не уползла. В ведро посади и накрой чем-нибудь.
— Эй вы, что у неё с глазом? — спросил я. — Слышите? — крикнул я. — Что у неё с глазом?
— Темно было. Ударилась, — смущённо ответил директор.
— Врёте вы всё!
— Феденька, Феденька, — засуетился Стовёрстов, — мы тут все неглупые люди, как говорится. Давай, родной, не будем обострять!
Он навис надо мною, обнял за плечи, я стряхнул с себя его руку, но он снова стал меня обнимать.
— Феденька, я тебя очень люблю, — замельтешил, затараторил Костя. — Я горд, я счастлив тем, что все на свете выдуманные амбразуры — непременно твои! Я, можно сказать, и сам такой же. Но давай подумаем обо всех этих людях, которые поверили… которые приехали…
— Люди пусть сами подумают о себе, — пророкотал я с мрачностию. — А это что, сценарий? — взял я со стола стопку замызганных листочков с Костиными каракулями и швырнул пред собою так, что бумага разлетелась по полу. Дебелая женщина Алла усердно бросилась собирать листки.
Поразительно никчёмные они себе обустраивали существования, невероятно никудышные сбирали для себя обстоятельства.
— Я сам это сыграю! Сам! — завопил Костя. — И пусть все смеются! Пусть все хохочут! Директор!
— Здесь я, — всунулся своим тощим остреньким личиком Семён Аронович. — Здесь!
— Мне надоели эти капризы! — закричал Костя. — Всякая бездарность воображает себя Качаловым или Щепкиным. А сама уже два года сидит без работы, собирает по улицам бутылки да снимается в рекламе шампуней, когда умудряется выйти из запоя хотя бы на три дня.
Стовёрстов забегал по дому, расталкивая персонал, меж тем продолжавший делать свою привычную подготовительную работу.
— Федя, Федя, Федя, — строго заговорил Семён Аронович, подсаживаясь рядом. — Давай, дорогой, посерьёзнее! Мы же не можем свои прихоти ставить во главу, так сказать…
— Вот его, его сними! — заорал я Стовёрстову. — Его — в роли гения русской мысли, русской души. Ведь ты же хочешь балагана?! Ты же хочешь клоунады?!
— И сниму! — огрызнулся Костя. — Не твоё дело!
Стовёрстов был бледен, как спирохета. Гладенькое же личико его лоснилось, будто очищенное пасхальное яйцо.
— Нет, а каков замысел, каков замысел-то! — увещевающее покачал головкой Семён Аронович. — Гротеск! Символизм! Метафизика! Новизна!
— Новизна! — презрительно повторил я. — Помойка! Одна только помойка собственной души. Полная импотенция. Жалкая неразбериха и детсадовские шуточки! И это вся ваша новизна?!
— Гоните! Гоните его вообще отсюда! — крикнул Стовёрстов. — Я не хочу работать с предателем! С бездарью! А домой пешком пойдёшь! Понял?! Все сто километров!
— Костя! — укоризненно сказал Семён Аронович.
— Да, я пойду домой пешком, если надо, — с достоинством сказал я. — Не испугаешь!
— Федя, — снова заговорил директор. — Все финансовые вопросы мы обсудили ещё месяц назад. И поставили, так сказать, все точки над «i».
— Причём здесь деньги? — подёрнул я плечами.
— Костя, ты слышал? Это не вопрос денег! — громко сказал Семён Аронович.
— Что мне его теперь — облобызать слюнями? Это его не оправдывает! — отмахнулся Стовёрстов.
— Нет, ну, всё-таки… — директор помолчал немного. — Федя, давай посидим спокойно, поговорим…
— Некогда сидеть и разговаривать! — крикнул Костя. — Свет уходит. Через полчаса будет уже всё псу под хвост!
— Вот, Федя, — сказал Семён Аронович. — Свет уходит.
— А ему плевать на это! — ожесточённо еще сказал Стовёрстов.
— Свет уходит, и я ухожу, — упрямо сказал я.
— Да, вот так вот! — крикнул Костя. — У него всё просто!
И тут вдруг свершилось явление. Растворилась дверь, и вошла девица. Вполне ещё себе молодая, с хорошей фигурою. Вошла, и мы все будто запнулись на мгновение, будто потеряли прежние нити, будто утратили прежние поводы. Только она отчего-то сразу стала отворачиваться от нас, едва лишь вошла в дом. И что-то в ней, как я тут же заметил, неуловимо переменилось в сравнении со вчерашним. Вообще-то я её знал немного; что называется, видел, даже как-то встречался, но прежде никогда с нею не работал.
— Анюта! — сказал Стовёрстов, целуя девицу. — Вот полюбуйся, что здесь происходит! Что этот — твой! — здесь устраивает.
— Я сейчас шла, а в огороде гадюка ползает, — звучно сказала девица.
Я настороженно следил за нею. За тем, как она двигается и говорит. За её полуоборотом. За её взглядами в самоё себя. Странный был у неё какой-то полуоборот…
— Гадюка! — вскинулся Костя. — Гадюка в огороде — это отлично! Мы потом её снимем. Пойди поймай её, — велел он кому-то, — чтобы не уползла. В ведро посади и накрой чем-нибудь.
— Эй вы, что у неё с глазом? — спросил я. — Слышите? — крикнул я. — Что у неё с глазом?
— Темно было. Ударилась, — смущённо ответил директор.
— Врёте вы всё!
Страница
2 из 9
2 из 9
