Праздник спёртого воздуха

Врёте! Это вы нарочно устроили! Вы сами ей по глазу дали. Вы все вчера пьяные были. Вы нарочно хотите снимать Анну Григорьевну с подбитым глазом. Для вас глумление — самое главное. Для вас только издевательство — святое… — беспорядочно бормотал я. — Уроды! Просто уроды какие-то… Они называют это чёрным юмором! Они называют это искусством!

Наверное, я много ещё чего говорил или даже выкрикивал. Впрочем, я уже сломался, и я сам чувствовал это. Будням моим всё равно уж никогда не украситься помпезностью или немыслимостью, и если так, то на плаву существования возможно держаться лишь при посредстве слабых желаний моих. Я не знаю, для чего мне дана эта жизнь, или отчего она не была отнята в самом её начале. Быть может, так было бы лучше, так было бы справедливее. Справедливее по отношению к тем, кому жизнь досталась всего лишь на один-другой вздох, либо вовсе была оборвана ещё в утробе родительницы того. Они, Костя и все остальные, тоже увидели, что я сломался. Меня подняли из-за стола, снова женщина Алла трепала волосы мои и бороду, и я теперь уж ничему не препятствовал. Зажгли фонари, и жаркий свет их, смягчённый матовыми бумажными фильтрами, бил мне в лицо. Я будто впал в забытье и беспамятство. Прежняя моя домотканая злость сменилась спонтанною бессодержательностью.

— Ну, всё-всё-всё! — дружелюбно хлопал меня по спине Семён Аронович. — Понервничали немного. С кем не случается?! Ничего страшного. Стовёрстов тоже хорош, — он даже как будто издали погрозил кулаком Косте. Нарочито, всё они делали нарочито. Имя их самих и имя дней их есть нарочитость! Они и меня, с потрохами моими, с негодованием моим и иными соблазнами, вовлекали в дела проклятой своей нарочитости.

Костя после бубнил мне что-то в самое ухо, я кивал головою в ответ и соглашался, но не знал, с чем именно соглашался. Я не слушаю никогда слов, период полураспада смысла равен времени произносимой фразы. Стол застелили грязною скатертью. Меня усадили за стол, положили рядом исписанные листы. Исчерканные каракулями. Поставили дымящийся самовар. Или нет — самовара не было, это мне показалось. Зато была ещё банка с чернилами и несколько острых перьевых ручек. Все будто бы напряглись, подобрались, притихли. Помещение сделалось всё в дыму; я не разглядел толком, в какой же момент это произошло.

Костя тихо сказал: «Мотор» — и меня стали снимать. Я молчал и сидел неподвижно, без всякого выражения, но меня снимали. Значит, так было нужно, чтобы я сидел и молчал, только сидел и молчал. Вошла Анюта с подносом, оператор Лёша старательно следил за ней камерой, на сей раз она уже не стыдилась своего подбитого глаза, но как будто им даже бравировала. Впрочем, не радостно бравировала, но как-то, пожалуй, самосокрушённо. Я хмуро следил за подходящей ко мне Анной Григорьевной, и камера теперь уже вперилась в моё лицо.

— Ты, Федя, подлец, — спокойно говорила мне Анна Григорьевна. — Скоро не из чего будет чай пить. Всё из дома вынес. А что не вынес, то переколотил и перепортил. У тебя ужасный характер.

— Замолчи! — сказал я. — Я пишу. Я думаю.

— Вот попей чаю с баранками, — говорила Анна, — потом ещё подумаешь и попишешь.

— Чай я уж нынче четвёртый раз пью. По три стакана, — возражал я. — Этак скоро водянка сделается.

— Ничего, — отвечала Анна. — Чай для ума полезен.

— А водянка для тела вредна, — сказал я.

— Стоп! — сказал Костя.