Праздник спёртого воздуха

Мы остановились.

Переставили свет, растрепали мне ещё бороду и снова стали снимать про чай с баранками. Я сделался ещё сумрачнее, я сделался ещё непроницаемее…

— Стоп! — опять сказал Костя. — А теперь разбей стакан! Она тебе подаёт стакан с чаем, а ты берёшь и — об пол! Так вот — неожиданно! Так вот — раз! — и готово! Чтобы все вздрогнули. Мерзавка, как смела она тебя сравнить с каким-то ничтожным Тургеневым?!

Снова нас снимали. Анюта стала мне подавать стакан в подстаканнике, я же принимал, рука девицы на мгновение дернулась, чай выплеснулся через край и ошпарил нам обоим ладони. Но мы вытерпели, даже не поморщившись. Я взял стакан, взглянул на Анюту, взглянул с какою-то оловянной, задержанною досадой, подержал ещё паузу и вдруг швырнул стакан с кипятком на пол. Девица всплеснула руками, лицо её перекосилось, и она заплакала. Я этого не ожидал. Я растерянно стал оглядываться, будто ища со стороны помощи.

— Ты виноват! Понял, что виноват. Утешаешь, утешаешь её! — зашипел мне Стовёрстов.

Я обнял Анюту. Сначала неловко, даже как-то зло и досадливо, потом приноровился, взялся обнимать половчее. Что можно было сделать ещё, я не знал.

— По голове, по голове её гладишь! — подсказывал Костя.

Я стал гладить Анюту по волосам.

— Прости меня, Анна, — гулко сказал я. — За всё прости.

Девица, кажется, перестала плакать, но стояла предо мною — отчуждённая и бесчувственная.

— Да, но ты — старый развратник, и никогда не забываешь об этом, — шептал Костя. — Это всегда в тебе. Сиськи-то ей помни! Помни, помни, не бойся! Тебе всегда этого надо!

Рука моя соскользнула на грудь Анюты, и я стал понемногу сжимать ту и поглаживать, как мне велел Костя.

— Но — нет! Она не прощает. Не прощает… Не хочет простить! На колени!

Я рухнул на колени перед Анютой, обхватил её бёдра.

— Прости, Анна! — сокрушённо и звучно говорил я. — Прости!

— Ладно, Феденька, — со вздохом сказала Анюта. — Забудем об этом.

— Забудем, — сказал я.

— Продолжаем, продолжаем, — командовал Стовёрстов.

Мы постояли так ещё некоторое время, потом девица вдруг отстранилась и потянулась всем телом сладко-сладко.

— Так пуншику хочется, Федя, — сказала она. — Аж моченьки нету!

Я смотрел на неё с суровостью. Злые желваки блуждали по тяжёлым скулам моим. Мне не давали разойтись, разыграться в полную силу моего презрения, и оттого во мне набухало что-то такое свинцовое и недвусмысленное, чему я сам пока не ведал названия.

— Что ты такое говоришь, жена? — сказал я.

— Сбегаю-ка я в подпол за пуншиком, — сказала ещё. И что-то такое коротко почертила по полу ножкою. С дрянненьким этаким кокетством почертила. С потусторонним, я бы сказал, кокетством.

— Что это?! Нет, что это?! — завопил я, сотрясая кулаками. — Костя! Что это за «сбегаю в подпол»? Что за «пуншик» ещё в подполе? Разве такое возможно?! Что же мы делаем? Что за безумие мы творим? Слышишь?! Я тебя спрашиваю!

Я думал, что Костя нас остановит, но он лишь нахмурился и процедил через зубы: «Хорошо! Хорошо!»

Мне поневоле пришлось продолжать.

— Анюта, такой ли ты была, когда много лет назад я взял тебя девицею? — с болью душевною говорил я.

— Что же плохого в пуншике? — удивилась Анна и стала поднимать квадратную крышку в полу.

— Плохое не в пуншике! — загремел я. — Плохое в нас самих! Гадкое! Безобразное! Похабное!

— Десять лет назад, Федя, ты так ко мне не придирался, — сказала она, спускаясь по лесенке под пол.

— Стоп! — заорал я. — Костя! Что происходит? Я так не буду! Я не стану ничего этого делать! — крикнул я ещё и топнул ногой.

Но Костя подождал немного, покуда Анюта не скроется совсем в подполе, и лишь тогда тихо скомандовал:

— Стоп!

Произошло некоторое движение, от меня отвернули свет, и стало не так жарко. Стовёрстов о чём-то говорил с оператором. Директор подскочил ко мне и потрепал меня по плечу.

— Вполне, вполне, — проговорил он. — Я чуть даже не прослезился. Когда ты сначала её по голове… а потом на колени.

— Сеня, — сказал я. — Что это? Скажи мне! Я дал себя уговорить, я сожалею об этом. Но я больше не произнесу ни одной фразы. Я больше не стану участвовать в этом бреде.

— Отлично, Федя! — возразил тот. — Качалов! Станиславский!

Женщина Алла грязною тряпкой утирала пот у меня со лба.

— Алла, — мрачно сказал я, — ты-то хоть понимаешь, что это — говно?

— Эстетика, — сказала она.

Из люка в полу высунулась Анюта.

— Не-не, сиди там, сиди, — замахал ей рукою Стовёрстов, — через минуту продолжим.

— Там темно, я курить хочу. И ещё кое-что, — огрызнулась она.

— Сиди, говорю! Сейчас крупный план снимать будем.