Добавить в моё избранное
29 мин, 51 сек 11298
Мне нужны твои зрачки расширенные.
— На свету всё равно сузятся, — пожала плечами девица.
— Костя, давай ей атропину в глаза закапаем, — подсказала Алла Стовёрстову, но тот, кажется, не обратил внимания на её слова.
Анюта снова скрылась в подполе.
В сенях вдруг послышалось какое-то урчанье, будто животное. Собака, что ли, была там? Нет, должно быть, всё-таки не собака… Урчанье было каким-то нехорошим, зловещим.
Стовёрстов этаким нездоровым кузнечиком, кривоногим и лукавым кузнечиком, подскочил ко мне, обнял меня за плечи и повлёк за собою.
— А теперь с тобою, Феденька, — сказал он.
Мы присели с ним на корточках над входом в подпол.
— Вот, значит, как, дружочек, — ворковал ещё он. — Ты уж немолодой человек. Да нет же: просто старик! Жизнь к концу подходит, и ты сознаёшь это. И иногда думаешь о себе: ведь я, в сущности, неплохой человек, вот в следующий вторник брошу пить, носки постираю — и можно баллотироваться на должность Бога. Ты надеешься ещё послужить миру иронией. Но вот эта женщина, Анюта… Ты взял её когда-то совсем юною чистой девицей, ты любил её тогда, ты хотел её тогда… Но вот прошло несколько лет — десять или пятнадцать… неважно… и она уже другая, совсем не та, что раньше… И ты понимаешь, что ничего другого уже не будет, и тебе от этого горько! Да-да, я настаиваю: горько! горько! И ты — пусть ты и несправедлив! — но зачастую винишь во всём её, винишь Анюту. Винишь, что жизнь её рядом с твоей, что она рядом с тобой, и потому у тебя не может быть ничего другого. И она для тебя часть этих самых смертных, подземных сил, со всеми её пуншиками, со всей её пошлостью, дряблым телом, и вот, когда она вылезает из подпола, тебе кажется, что она вылезает из преисподней… И что ты тогда делаешь? Ну? Скажи, что ты делаешь, когда вылезает чудище из преисподней? Гидра или скорпион…
— Ногой! — мрачно сказал я. — Ногой! Ногой!
— Вот! — радостно закричал Стовёрстов. — Именно так: ногой!
— Всё равно, Костя, волюнтаризм какой-то! — начал я.
Но Стовёрстов уже отшатнулся от меня, отстранился, перешептался с кем-то там из своих помощников, из своих рабов и приближённых и тихо сказал: «Мотор!»
Я теперь остался наедине с этим проклятым подполом. Я начал его даже бояться, я не знал, чего от него можно ожидать. Крышка медленно стала подниматься, я опустился на колени и придавил её предплечьем. Крышка затихла на некоторое время. Но потом снова начала оживать.
Я вскочил с пола. Возможно, ужас, омерзение отразились на моём лице. Крышка снова стала подниматься, медленно, но неуклонно. Я топнул по ней ногой, но это не помогло. Кажется, тот, кто оттуда, снизу, управлял крышкой, обладал немыслимой силой. А ведь то была, должно быть, всего лишь хрупкая девица Анюта. В щель просунулась Анютина рука, я, не раздумывая, топнул по руке ногою тоже, топнул с силою, вкладывая в своё движение всё пренебрежение к нелепым Костиным выдумкам и затеям. Да, это так, но примешивался к сему ещё и некоторый мой ужас перед происходящим, перед необъяснимым и неудержимым. Жизнь — кладезь неудержимого, и это-то неудержимое составляет её (жизни) тёмную, подспудную сторону.
Крышка поднялась ещё выше, и оттуда, снизу высунулась голова Анюты. Она была ведьмою, природною ведьмой, я видел это теперь совершенно отчётливо.
— Голова! — шептал Костя. — Одна голова! Совсем близко!
Оператор с камерою застыл перед девицыной головою на расстоянии полувытянутой руки.
Я попытался засунуть Анютину голову обратно в подпол, навалившись на ту всею своей тяжестью. Но — нет, неудача! Неужто Анюта сильнее меня?! Это ведь невозможно. Голова её казалась отдельною от тела. Она мне представилась каким-то дьявольским снарядом, который вот-вот вырвется на волю и станет летать и метаться по дому или даже по миру, глумясь над всеми нами, маленькими обиженными человечками, жалкими квартирантами существования сего, кусая нас, тираня, запугивая…
Я стал затаптывать Анютину голову, иногда нога моя срывалась на её плечи, я распалялся и топал ногою всё сильнее. Но самое ужасное было, что Анюта будто не замечала моих ударов, моих топаний. Голова её лишь вела какую-то свою бесполезную монотонную речь.
— Сегодня из лавки табачной посыльный приходил. Ты там, Феденька, оказывается, до восьми рублёв денег задолжал. Хозяин недовольствует страшно. Ежели, говорит, не заплотют, я, мол, завтра уряднику пожалуюсь. А я тогда спрашиваю, а как фамилия урядника-то? Карамазов, говорят, фамилия его. Николай Макарович.
— Карамазов не может быть урядниковой фамилией! — завопил я. — Никак не может быть урядниковой фамилией. Карамазова я сам придумал!
— Я не буду тебе, Феденька, ничего больше под диктовку записывать, — невозмутимо продолжала Анютина голова. — Если ты мне только ещё в пуншике станешь отказывать. Пусть тебе кто-нибудь другой под диктовку записывает.
— На свету всё равно сузятся, — пожала плечами девица.
— Костя, давай ей атропину в глаза закапаем, — подсказала Алла Стовёрстову, но тот, кажется, не обратил внимания на её слова.
Анюта снова скрылась в подполе.
В сенях вдруг послышалось какое-то урчанье, будто животное. Собака, что ли, была там? Нет, должно быть, всё-таки не собака… Урчанье было каким-то нехорошим, зловещим.
Стовёрстов этаким нездоровым кузнечиком, кривоногим и лукавым кузнечиком, подскочил ко мне, обнял меня за плечи и повлёк за собою.
— А теперь с тобою, Феденька, — сказал он.
Мы присели с ним на корточках над входом в подпол.
— Вот, значит, как, дружочек, — ворковал ещё он. — Ты уж немолодой человек. Да нет же: просто старик! Жизнь к концу подходит, и ты сознаёшь это. И иногда думаешь о себе: ведь я, в сущности, неплохой человек, вот в следующий вторник брошу пить, носки постираю — и можно баллотироваться на должность Бога. Ты надеешься ещё послужить миру иронией. Но вот эта женщина, Анюта… Ты взял её когда-то совсем юною чистой девицей, ты любил её тогда, ты хотел её тогда… Но вот прошло несколько лет — десять или пятнадцать… неважно… и она уже другая, совсем не та, что раньше… И ты понимаешь, что ничего другого уже не будет, и тебе от этого горько! Да-да, я настаиваю: горько! горько! И ты — пусть ты и несправедлив! — но зачастую винишь во всём её, винишь Анюту. Винишь, что жизнь её рядом с твоей, что она рядом с тобой, и потому у тебя не может быть ничего другого. И она для тебя часть этих самых смертных, подземных сил, со всеми её пуншиками, со всей её пошлостью, дряблым телом, и вот, когда она вылезает из подпола, тебе кажется, что она вылезает из преисподней… И что ты тогда делаешь? Ну? Скажи, что ты делаешь, когда вылезает чудище из преисподней? Гидра или скорпион…
— Ногой! — мрачно сказал я. — Ногой! Ногой!
— Вот! — радостно закричал Стовёрстов. — Именно так: ногой!
— Всё равно, Костя, волюнтаризм какой-то! — начал я.
Но Стовёрстов уже отшатнулся от меня, отстранился, перешептался с кем-то там из своих помощников, из своих рабов и приближённых и тихо сказал: «Мотор!»
Я теперь остался наедине с этим проклятым подполом. Я начал его даже бояться, я не знал, чего от него можно ожидать. Крышка медленно стала подниматься, я опустился на колени и придавил её предплечьем. Крышка затихла на некоторое время. Но потом снова начала оживать.
Я вскочил с пола. Возможно, ужас, омерзение отразились на моём лице. Крышка снова стала подниматься, медленно, но неуклонно. Я топнул по ней ногой, но это не помогло. Кажется, тот, кто оттуда, снизу, управлял крышкой, обладал немыслимой силой. А ведь то была, должно быть, всего лишь хрупкая девица Анюта. В щель просунулась Анютина рука, я, не раздумывая, топнул по руке ногою тоже, топнул с силою, вкладывая в своё движение всё пренебрежение к нелепым Костиным выдумкам и затеям. Да, это так, но примешивался к сему ещё и некоторый мой ужас перед происходящим, перед необъяснимым и неудержимым. Жизнь — кладезь неудержимого, и это-то неудержимое составляет её (жизни) тёмную, подспудную сторону.
Крышка поднялась ещё выше, и оттуда, снизу высунулась голова Анюты. Она была ведьмою, природною ведьмой, я видел это теперь совершенно отчётливо.
— Голова! — шептал Костя. — Одна голова! Совсем близко!
Оператор с камерою застыл перед девицыной головою на расстоянии полувытянутой руки.
Я попытался засунуть Анютину голову обратно в подпол, навалившись на ту всею своей тяжестью. Но — нет, неудача! Неужто Анюта сильнее меня?! Это ведь невозможно. Голова её казалась отдельною от тела. Она мне представилась каким-то дьявольским снарядом, который вот-вот вырвется на волю и станет летать и метаться по дому или даже по миру, глумясь над всеми нами, маленькими обиженными человечками, жалкими квартирантами существования сего, кусая нас, тираня, запугивая…
Я стал затаптывать Анютину голову, иногда нога моя срывалась на её плечи, я распалялся и топал ногою всё сильнее. Но самое ужасное было, что Анюта будто не замечала моих ударов, моих топаний. Голова её лишь вела какую-то свою бесполезную монотонную речь.
— Сегодня из лавки табачной посыльный приходил. Ты там, Феденька, оказывается, до восьми рублёв денег задолжал. Хозяин недовольствует страшно. Ежели, говорит, не заплотют, я, мол, завтра уряднику пожалуюсь. А я тогда спрашиваю, а как фамилия урядника-то? Карамазов, говорят, фамилия его. Николай Макарович.
— Карамазов не может быть урядниковой фамилией! — завопил я. — Никак не может быть урядниковой фамилией. Карамазова я сам придумал!
— Я не буду тебе, Феденька, ничего больше под диктовку записывать, — невозмутимо продолжала Анютина голова. — Если ты мне только ещё в пуншике станешь отказывать. Пусть тебе кто-нибудь другой под диктовку записывает.
Страница
5 из 9
5 из 9
