Праздник спёртого воздуха

— Будешь, Анюта, — хмуро сказал я. — Муж и жена — плоть едина. Куда муж, туда и жена, и что муж велит, то жена исполняет с радостию!

— А я всё равно не буду… Пусть тебе кухарка под диктовку записывает…

— А я говорю — будешь, Анюта. Будешь, будешь!

— А я говорю — не буду! Ни за какие коврижки не заставишь, Феденька! Вот разве только за пуншики…

— Будешь! Будешь! Будешь!

— Хорошо-хорошо! — прошептал Костя у меня над ухом, над вздрогнувшей душою моей. — Снято!

Мы остановились, снова остановились. Почему я был столь слаб, что не мог теперь броситься опрометью из этого дома и из этого мира с их чудовищными коллизиями, с их безобразными фабулами и тошнотворной риторикой?! Неужто какие-то жалкие мои обязательства, которые к тому же я и сам не помнил толком, удерживали меня?! Ведь не могло же происходящее быть подпоркою моей негодной alteritas, совершенно не могло, оно, напротив, препятствовало той. Я — человек с пустыми кладовыми, но с захламлёнными, нестерпимо захламлёнными переднею и гостиною. Всё ничтожное и негодное сгрудилось во мне для общего доступа, и этот общий доступ лишь перечёркивал моё потаённое, моё недосягаемое, моё небывалое!

Мне трудно, трудно сойтись со всяким иным, со всяким двуногим, у нас качество лукавств разное. Воздух! Воздух! Отчего существование моё запнулось именно на этой точке?! Отчего я вдруг осознал себя здесь противодействующим, одним смыслом своим противодействующим сему всеобщему помешательству, полудрагоценной и полупричудливой сей абракадабре?!

Анюта проворно вылезла из подпола и, ни слова не говоря, едва ли не вприпрыжку помчалась к выходу.

— Куда? — одёрнул её Стовёрстов. — Ещё не закончили.

— А что, проводить хочешь? — огрызнулась девица. — Пописать мне надо. Теперь вся голова в песке, — сокрушённо вздохнула ещё она, выбегая. — Федя ваш всю причёску мне истоптал. Киношники чёртовы!

Я уселся за стол. Нет, я не уселся, я рухнул. Провожая взглядом Анюту, я ещё подивился нераздельности головы её и туловища. Девица оставалась девицею во всём блеске её невозмутимости. Она снова была человеком, человечьею самкою; подземное своё, преисподнее своё она снова загнала в мутные глубины бездушия своего. Нет, положительно, здесь скрывалось нечто необъяснимое, сказал себе я.

Снова я слышал животное урчанье в сенях. Должно быть, Костины приспешники нарочно там мучили какого-то зверя. Вот только что это был за зверь? Я отчего-то точно знал, что то не собака.

— Снимай пока его разложенную постель, — бросил Стовёрстов оператору Леше. Тот стал снимать постель. — Интересно, где можно так долго ходить писать? — притопнул ещё ногою не находивший себе места Стовёрстов.

Страдания юного Кости меня не слишком-то забавляли. Меня вообще ничто никогда не забавляло. Пойти одному против всего Запада и против Востока, думал я, усомниться в деяниях Севера, отвергнуть поползновения Юга, совместить и сплотить в мозжечке своём и своей переносице правды всех сторон света, морали и неурядицы всех континентов, всех перешейков и всех территорий, быть точнее и скрупулёзнее мира — мира и Бога, обоих вместе и каждого порознь, — с небом и с недрами играть по своим правилам, не обязательно даже выигрывать, достаточно только играть, полагал я! Но дайте же мне, дайте хоть год или два, чтобы успеть дописать мне пресловутую мою библию безверия, начертать мои письмена отчаявшегося, испещрить мои листы содрогания моими же глаголами настойчивости! Я знаю, мне уж говорили раньше… Заставь меня рассказать анекдот, самый пустейший анекдот, — а я непременно собьюсь на проповедь. На блистательную ярость собьюсь я. На саркастическое безумство… Мог ли я со всем этим совладать? Или даже с собою самим совладать? Хватит ли у меня для того величия? Хватит ли у меня для того иронии и безнадёжности? Хватит ли воздуха лёгких (тем более, что он столь тёмен и муторен)? Хватит ли соков и сил мозжечка моего и гипоталамуса?

— Там поселянки пришли, — сказал кто-то Стовёрстову.

Я вздрогнул. Может, вообще все они были животными, и там, в сенях теперь мучили такого же, как они сами. Я не знал, кто был подле меня. Я не доверял им всем, даже когда они предо мною заискивали, и — пуще того, когда я им был безразличен. Ныне я погряз в бесцветности, и мир лишь нехотя вливается в скважины моих загадочных и бесприютных зрачков, мир безжалостный и непритязательный. Мир, не закреплённый в строчках, не предъявленный в рассуждениях, неизобретённый, неосознанный, неказистый, несформулированный. Что бы там ни говорили, но в этом мире невозможно, невозможно гордиться ни одним из его пресловутых мэйнстримов. К тому же ведь высшее из достижений человеческих — умение отсечь от мира иные из важнейших его оснований бритвою безобразий. Таков человек, таковы дела его!

— Скажи им, пусть пока раздеваются, — крикнул Костя. — Еще минут десять, и с ними начнём.