Праздник спёртого воздуха

Ещё одна сцена осталась… А человек с опрыскивателем? — спросил ещё он.

— Тоже здесь, — ответили ему.

— Хорошо-хорошо! Пусть ждут. Ну, где эта сучка ходит?! — весь передёрнулся Стовёрстов. Плечами, руками, лицом и туловищем передёрнулся он. — Если она сейчас не вернётся, я сам ей в рот нассу! Феденька, — ласково обернулся ко мне Костя, — Фёдор Михайлович, потерпи, дорогой. Совсем чуть-чуть осталось… Ещё одна сцена, сейчас Анна Григорьевна придёт, и мы быстренько всё прогоним. Потом поселянок снимем, и отдохнём немного.

— Константин, — гулко сказал я. — Помолчи. Не мучай меня!

— Сам мучаюсь — и тебя мучаю, — ответил Стовёрстов. — Сей процесс неизбежен. Ну, давай дальше. Представь себе… ночь на дворе, но ты хочешь работать. Анна Григорьевна таскается неизвестно где…

— Где же ночь-то? — хмуро перебил я Константина.

— Костя сказал — ночь, значит — будет ночь, — вставился своим маленьким личиком Семён Аронович.

— Да, это неважно, — подтвердил Костя. — Это наши проблемы.

— Дело техники, — важно сказал директор.

— И вот Анюта появляется… — сказал Костя. — Ты хочешь, чтобы она стенографировала, как в старые добрые времена… Ты хорошо помнишь те времена. А она отказывается. Нахально так, наотрез… А повод-то каков! Каков повод!

— Несусветный какой-то повод, — сказал директор.

— Вы вот кофейку лучше глотните, пока Анька ходит, — всунулась в разговор дебелая женщина Алла с термосом на полведра. — Костя, тебе с молоком или со сливками?

— Мне с солью, — огрызнулся Костя. Впрочем, взяв кофе, он и впрямь изрядно его посолил, после чего только стал пить.

Я от кофе отказался, выпил лишь немного воды без газа. Я всегда так делаю. С иными из газов у меня некоторое недвусмысленное избирательное сродство; всякие из них — мои свойственники, соплеменники, соотечественники, однополчане. Лишь воздуха я не люблю, наш воздух не по мне, я всегда впускаю его в кровь свою, в сердце своё с настороженностью.

Появилась Анюта.

— Кофе ей не давать! — крикнул Стовёрстов. — Доснимем — пусть хоть упьётся!

Я замер в пресловутой своей застольной позе. Заплывший Анютин глаз смотрелся теперь воплощённым укором.

— Начали, — сказал Костя.

И мы начали. Подлость свою начали, паскудство своё начали, коих я не одобрял, но более не мог и противодействовать.

— А ты всё романы пишешь, Феденька, — нагло ухмыльнулась девица. С самою предельной своей бесцеремонностью сказала она. — Как же самому не надоест-то?!

— Что, опять пуншик без спросу пила? — упрекнул я Анну Григорьевну.

— Нет, я на дворе писала, — отмахнулась Анюта.

— Врёшь, Анна! Пила, знаю, что пила. Ты, как выйдешь куда-нибудь, так непременно украдкой пуншик пьёшь.

— И не пила я, и всё равно: не твоё дело, Федя.

— Как не моё, когда я муж твой, Анна?!

— И не муж ты никакой мне, а так — старичок бесхозный!

— Совести у тебя нет, Анна, стыдно слушать мне речи твои непристойные, — говорил я.

Подле меня, совсем рядом, были черный глазок камеры и бледное Костино лицо. Я же был в испарине, я её не утирал ни рукавом, ни платком, ни салфеткою; испарина моя была крест мой, нимб мой, удел мой, предназначение моё. Ныне я — человек испарины и неблагодарности!

— Старичок! Старичок! Старичок! — несколько раз топнула ногой Анна Григорьевна.

— Садись, Аня, — сказал я. — Оставь все дела свои. Будем писать под диктовку.

— Не будем! Ничего писать не будем!

— А я тебе говорю: садись, Анна! — твёрдо говорил я.

— Никогда! Никогда!

— Садись, Анна, сейчас роман допишем, весной в Ниццу съездим.

— Ты, Федя, не в Ниццу хочешь. Ты опять в Монте-Карло собрался. Приедешь, сразу деньги продуешь — нас с детьми по миру пустишь.

— Замолчи, Анна! — сказал я.

— Не замолчу! Уйду я от тебя, Федя. Прямо вот сейчас, какая есть, голой и уйду.

— Куда ты уйдёшь? Некуда тебе идти, Анна. Всякому человеку должно быть место, куда ему пойти возможно, а тебе пойти некуда.

— Пойду! Пойду! Прямо сейчас и пойду!

— Не пойдёшь!

— Пойду! — Анюта вдруг решительно шагнула к окну, распахнула его, взобралась на подоконник и, кряхтя, как старухи столетние кряхтят, медленно полезла в окно.

— Стой! — крикнул я. — Там не дверь, там окно, — и, ухватив Анюту за ногу, стал втаскивать её обратно в дом.

— Всяк человек свободен пойти, куда глаза глядят, коли ему не хорошо где-то, — возразила, обернувшись, Анюта и с силою пнула меня ногой.

— Дверь! Дверь! Дверь! — исступлённо повторял я. — Решила уйти — уйди через дверь, Анна, не позорь меня перед миром.

— Ты ещё попомнишь у меня, Федя! — крикнула девица. — Попомнишь все недоданные мне пуншики!

Бывает ли у вас такое, что вы вдруг чувствуете чужое присутствие?