Князь

Копают-ить, Вашество, Богу-Господу на них, окаянных нет. Как блины, бишь, ихние на лопатах-то дожарят, копоть поскребут нагарную, зело попотев, так и пруть, супостаты, в лес тот, что на пустоши.

Не, тут уж, Вашество, не велите вешать — велите расстрелять тогда уж: не пристало нам (военным, бишь) топливо спод себя низвергать.

Так о чём-то я? А! Так вот, не брежу я, колом оно всё колись, хотя… искорка эта махонькая (цветом синяя) в буркале правом-то чтой-то разбеседовалась сызнова, как солнышко-то под гору покатилось. Вот то рек?, что лес-то езьм туточки, хоть бы и на пустоши, ежели тверезо глянуть. Веселиться там, да и не одна: покуда ока хватает виселица; да и много чего ащо там, окромя деревьев-то. А вот деревьев-то и нема. ВЗсело, в общем.

А и то всё едино — копают, и, хушь ты клином в их капусту вклинься, копать будут, един навоз.

Я-то думал: почто душу так щемит? Эвона, догадался-таки: капусту, Вашество, уж извольте не трогать — не при чём здесь капуста ихняя. Я дело-то, как я смекаю, в дверях, всё едино! То-то и оно. А им, юродивым, сие не в жисть не уразуметь.

Я всё через бойницу-то лажу. Э-э, их брату меня не провести! Это ж, что ж, выкатываюсь я, значить, споднизу покрывала-то, а за стеной (так уж и знай!) ждут! Гомонят, что-то там лопочут, шаркают-бегают… А и почто им не ждать, коли я про лес-то их уж не первый день как всё уразумел… И что мне — государственному человеку казённому — до того, что нет их там, ежели дверь-то отворить? Это ж ослу плешивому понятно — дверь. А с двери, с неё хоть и спрос-то не велик, а через бойницу всё ж сподручней. Больно уж эта малость удалью подсмердывает. Нехай на людям порядочным в двери-то выкатываться.

Да вот ещё всё на ум-то не ложится: и какого беса сдалась им эта мандрагора?!

Ох, тяжко мне, Вашество, один Бог знает, как тяжко. Простыни-то, почитай, токмо на пару саженей вылезти хватает, а голод он, Вашество, и то верно, что не хрен под мёдом. А летать-то ащо в том году разучился, когда Вашество крылья мне повыдёргивать вознамерилось, храни Вас Господи!

Но, не! Не проведёшь меня — не таков аз езьм — вот Вашеству крест с яхонцем зеленым (а яхонт-то с орех размером!) да позолото червленой: так-то оно красивее будет, да.

Висёлых-то тех посчитай, что и отсюдова углядеть, не будь туман преградой, можно. Они тоже — навроде бы как двери, с вешалками-то с ихними.

Нет уж, увольте, дженераль! Не в мочь уж… Искорка эта в глазу беседливая, затылок ломит, губы немеют (ажно синевой их обметало). Хотя, это даже и приятно в малой-то мере. Сил уж, однако, нет моих, дженераль… Открою-ка сейчас дверь, а то темень, да и огарок свечной, гляди, зачах посчитай. Тогда уж и перстенёчек к сему приложу.

Вот, открываю значить. Так чего там на душе-то было, а? Почивать собрался было что ли, а? Не… Спать — не то. Вот лопаточка там прикорнула — это пять! М-м! угольненькая такая, с блинчиком приставшим.

— О, братцы! А вот и вы! Ну что?

— ПОШЛИ КОПАТЬ МАНДРАГОРУ!

К сему прикладываю печатку свою рубиновую,

Ставленник Ваш,

Староста Малокочкинско-Трупненский,

Прокопий Казимирыч Пивторыпавла.

Этимология ангедонии. Инцидент со шнауцером.

Повесть о генерал-губернаторе Власозеленском в отпуске.

Пролог. Абстиненция

Да, поезд-то какой странный… Эх, и угораздило же в кои-то веки напиться вчера! Перенервничал — совсем не могу спать в поездах. Особливо без чего-нибудь пушистого под боком. Сенсорное голодание-с…

Грехи старые донимают, да так, что мочи нет уже никакой. Бог ты мой, до чего только не доведёт человека постоянное чувство тревоги! Ощущаешь себя дельфином на суше — сдохнуть вроде бы сразу не получается, зато любая собака подойти может и глотку с наслаждением перегрызть. И будешь ещё высшие силы благодарить, что подбежала одна, а не стаей и что прикончила сразу, благодетельница. Могла бы ведь кишки выпустить и подождать пару часиков ради чистоты научного эксперимента: сдохнешь или не сразу?

Агрессивная среда, чувствую, всё сильнее въедается в нежный эпителий души, оставляя на оном багряную, истекающую лимфой и сукровицей, киноварь свежих шрамов. Эволюция же (последняя надежда постсоветского романтика) на практике привела, увы, к унификации и стандартизации личности и облика, а романтик, пригревшись у её махонького костерка, с изумлением осознал, что вместо светлого ультракоммунистического будущего он оказался в кругу (весьма таком физически ощутимом кругу) бритых зачем-то налысо — да и в прочих подробностях совершенно идентичных — орангутангов в кепочках и инфантильных распашонках с таинственной рунической клинописью «PUMA» на воронообразной рахитичной груди, коий недуг с лихвой компенсировался их, орангутангов, количеством. Нисколько не улучшали положения и визжащие самки с сальными полуразложившимися от гидропирита космами и мёртвыми стеклянно-синими глазами, скачущие подле своих гомо эректусов и визжащее хрипящие: «Я хочу тебя, детка!