Князь

Нет!

Я иду, несут ноги деревянные на огонька два лазоревых.

Ждут, меня ждут. Они.

Заболтал меня Тёмный Лист — чёрный шут, почуял силушку немереную, сказочник загробный. Эх, держись, матушка ночь! Не дам тебе запамятовать, кто землицей этой володеет.

— Слышишь меня, землица родящая? Слышишь ли ты, небо карающее? Внемлите ли вы древа хладные да древа изумрудные? Хэй, пожиратели алмазов да?глей! Хэй, нимфы да тритоны игривые! Хэй, ветер-насмешник!

… и не стало ничего, ибо я стал всем. Ну вот и всё, последний запрет нарушен, канат обрублен, а сходни выкинуты за борт. Вахаал смело может выписывать мне последний чек и давать расчёт. Пошел князь в разнос. Всё моё упрямство ишачье. Вечно в омут с головой. Лишь бы доказать, что прав, недоумок!

Собой становиться, как бритвой по глазам. Чую где-то там под сердцем ликование всего уезда — рад он, как щенок, что хозяин теперь уж вовсе городом не смердит. Голова моя напротив саднит, будто вонзили туда стальное семя, колючей проволокой прорастающее. Сон однако со сполохами в глазах ретировались, ровно крысы от запаха мочёного пороха.

Переливаю взгляд, как густой кленовый сироп. Там, где были лазоревые огоньки, теперь глаза.

Страшны они, будто язвенный луч солнца на дне заболоченного пруда. И вовсе они не лазоревые, а какие-то гадостно-блеклые. А чело над ними бледно, будто луна скорбная, испивающая со светилом аквамариновый солёный мёд во славу солнцеворота. А плечи точёные нагие холода не чуют, волосы чёрного серебра баюкая. Стан девичий корсетом, поверх платья траурного бархата, задушен. Пятью лезвиями ощерилась с него полая «утренняя звезда»; иссиня-белые руки раскинуты будто в ожидании объятий.

— Всё бы тебе, Георгий, в бирюльки играться — по лицу женщины ползут, как черви, морщины, руки опускаются, плечи низвергаются горным обвалом — Посмотри, во что ты превратился! Драная спецовка, щетина сантиметровая, шея грязная; весь, как паутиной зарос, перегаром воняешь…

— Привет, Снежана — говорю устало — И гуляй лесом да своей тропой. Достала ты меня! С того света достала, а проку тебе с того? Понимаешь же, я преступил уже порог. Ты опоздала.

Смеётся фальшиво, курва ночная: жалею, дескать, юродивого. Зубы в ухмылке щерит, а по щекам из глаз ручейки сползают красные, и голос из менторского лисьим становится в момент: «Ваахал кланяться велел. Ждёт тебя, зело стревожен лиходейством твоим, но милует: несть тебе кары его. За сим подписать просит грамотку и прибыть в стольный град, не медля»

Изображаю на физиономии муку мечущегося разума, в тон ей отвечаю: «Ну, грамотку-то вахааловскую давай»…

Элегантно выдувает струйку пара в кулачок, и, глядь, уже зажат между её пальцами лист с до боли знакомой красноватой вязью. Дрожащими пальцами беру послание, озорно облизываю ус, чиркаю кремнем и… подхватил пылающий обрывок шалунишка-бриз, повинуясь отныне своему князю, и шлёпнул с размаху в реку: «вода» к воде.

Я же метнулся к незваной гостье, обнял её:

— Прощай, Снежанка. Не понять тебе меня…

А ещё от тебя выхлопной трубой пахнет, свинцом. А изо рта маслом машинным разит.

Прощай…

Проснулся я под уютное мурлыканье камина от знакомого с детства сладковатого запаха махорки и, блаженно потянувшись, уставился на тёплую обстановку бревенчатой избы: на белого кролика мирно дремлющего в открытой клетке, на нежно урчащего у меня на груди котёнка, статуэтку (то ли ласки, то ли горностая) с отколотым ушком на полке подле очага; наконец на Ксюшку, поправляющую на мне сползшее одеяло.

— Ты бы поспал ещё. Умотали они тебя. Хотя… кофе скоро готово будет… Да, мам? — Это она уже Женщине в Красном Платье.

Та, как всегда, у плиты. Там скворчит что-то, булькает и ужасающе аппетитно пахнет.

Я перевожу глаза в последний неисследованный угол. «Привет, Фёдор!» — говорю.

— Здорово, твоя светлость! — сидит, покуривает, улыбаясь всеми старческими своими чертами — Вот, погляди, я рамку от зеркала починяю. Видать, к ужину кончу. Давай-ка в баньку да к столу — порасскажешь нам о всём. Ксения тут чуть не извелась, пока ты пропадать изволил. Ну, подъём!

Сладко потягиваясь, иду в баню!

Я боялся окон. Всё думал, что в них пролезут Они!

Я боялся окон. Всё думал…

Я боялся…

Я…

Во Власозеленске Вахаал Яковлевич в том самом здании, в котором начиналась вторая часть нашего с вами повествования, долго в отчаянии и бессилии брызгал слюной на пол офиса. И слюна та мешалась с рубиновыми речушками вытекавшими из вспоротых, будто маленькими коготками, вен моего тела. Мой труп он нашел уже остывшим нынче утром; в комнате царил невообразимый хаос, а к выходу тянулась цепочка грязных звериных следов. Очевидно, кошачьих. Вахаал всё понял. Да и как не понять? На посиневших губах трупа играла залихватская ироничная улыбка.