Князь

Творожистой массой липнет к губам сизая дорожная шрамовая ткань взрезаемой копытами дороги. Закат, исполосованный осинами, умирает, оседая за горизонт, как за край свежей могилы.

Вот и Перевязь-речка — за ней уж и моя Деревня: рву поводья; кувырок во влажную от грязи траву. Выуживаю из разгрузки мятую сигаретку, из седельной сумки — бутылочку пивка. Зажигалкой крышечку долой, потом о влажный кремень колёсиком «чирк, чирк!» — запалил уютный огонёк на кончике, затем и на бережке. Вперед взглянул только теперь — тут и застыл… Ведь сколько раз видел, а всё равно за сердце берёт пальцами тёплыми. На том берегу скала гладкая: знамо титан какой обтесал; на скале домишко бревенчатый еле виден, а на хмурой гримасе камня огромными буквами, краской алой в давние времена ещё добрые феи, ломая ножки, теряя с корнем вырванные крылья, выписали одно лишь слово:

«ЛЮБОВЬ»

Кровь их, мешаясь с соком сатанинских грибов, заставила эти письмена вгрызться в гранит и терзать его плоть, терзать на радость живым, хотя и фей тех нет уж давно, а череп титана ещё раньше обернулся горой соседней облезлой, из глазниц которой льются, вылизывая камни, два солёных водопада — видишь, во-он там? — разбавляя воды Перевязи. А любовь-то? Есть? Конечно! Вот и на скале о ней написано. Как ей после этого не быть?

На вершине плачущей горы на удивление чётко вижу домик Женщины в Красном. Подумать только. Я ведь уже почти добрался до деревни. Эх, не к добру Перевязи вздумалось течь сегодня именно здесь…

— Эй, пойду я, дружок? — это сзади бархатистый мужской голос. Окурок в реку, глаза прикрываю:

— Иди-иди. Хозяйке привет, почтеннейший, и… ты за шпоры-то прости, а? — сам на мыльные берцы взгляд бросаю.

Он ничего не говорит, фыркая, словно мух отгоняя. Вижу, обернулся раз, другой. И вот уже стонет человек, из-под сумок седельных выбираясь.

— Ну, бывай, бедовый — это он мне, криво ухмыляясь и почёсывая свой длинный нос, затем отвисшую губу потирая — не поминай даром!

Вот лошадь, а! Сколько бы не оборачивался, так и кажется, что заржёт вот-вот.

«Сам ты — кот драный!» — вприпрыжку, смешно подымая ноги, ушёл, слился с зыбким киселём вечера. Неужели это я вслух про лошадь-то сказал? Неудобно как-то…

Та-а-ак… Он ещё и сумки седельные с собой упёр! Там же всё мясо вяленое было, весь табак, эля баклажка моя. Не той желтухи городской горькой прозрачно-желтой, что я сейчас досасываю, морщась, нет! Эля… Пенистого такого, пахнущего ржаными колосьями на ветру, весенней росой, любовью женской! У, лошадь линялая! Врёт он всё, что до инцидента в медсанбате по контракту служил. Наверняка тоже лошадью (ну, ладно, конём) был. Надо будет не поскупиться архивным крысам на «маасдам». Пусть проверят по бумагам. Тогда-то не отвертится пегий, чтоб ему овёс клином.

Ветер такой тёплый. Почему вы все не улыбаетесь?

Или вы — тоже Они?!

Уж и стемнело, затянули свой реквием по свету цикады, нежный мертвец ветер выплеснул не голову пригоршню аромата сырой земли, причесал, скинув мою шляпу на узловатый корень, нестриженые волосы, поцеловал жёлтое пламя костерка; вздохнув, сел напротив. Я ж, будто и не заметив, смотрю сквозь пар его груди на реку, недоумением, правда, исподволь брови скрючив.

— Ket fa«alitya, князь, что ищешь ты, чужак-в-своём-доме, у границы марева водного? — зашелестели листьями бесплотные губы.

— Звон тысячи мечей славит и тебя, Далйет, тёмный вестник старшего народа! Ищу я поцелуя судьбы да соития с дорогой, ласки стали да проклятий той, что в парандже, объятий дождя да совета урагана… — говорю, а внутри как-то ёкнуло. Ох, не по нраву этим землям смрад столичный, что клещом впился в мою немытую кожу, заполз за щёки, укоренился под ногтями.

— О, князь! — с шипением сквозняка вырвался скрипучий смешок гостя моего костра — Ты ищешь поцелуя одной, соития с другой и ласки третьей. Мысли твои подобны истоме стоячей воды, что выгибается под ласковым дуновением моим: они бегут рябью по зеркалу глади и неизменны у дна. Для тебя очевидно тайное, о, да! но явное же за спиной ты не увидел даже смотря на разлив серебра. Ты окутан дымом города, и он будет пожирать твои глаза снаружи, как уже почти пожрал твои лёгкие изнутри!

— Как смеешь ты?! — сплёвываю сигарету, которую оказывается недавно закурил.

— Совет же урагана тебе один, чужой хозяин сих земель: «Оглянись!». Горсти ветра тебе в лицо, князь, и прощай… — дикий порыв ветра разметывает мой костёр, а я плавно, чуть пружиня, встаю, выхватывая из-за голенища охотничий нож, и ныряю хищным прищуром в тёмное молоко леса, который встаёт передо мной так же стремительно, как исчезает за спиной Перевязь-река, «ЛЮБОВЬ», кровь грибов и фей, буйна голова давно почившего великана. (051b)

Ох, хороводом понесло деревья…

Спать, обнять кого-нибудь и окунуться в дрёму.