Добавить в моё избранное
29 мин, 4 сек 2827
Лицо старика в мутновато-палевом свете свечей всей своей скорбной искорёженностью, каждым волоском колючих впалых щёк выражало осознание каких бы о ни было будущих перспектив, а длинные ревматические пальцы, устремясь, пронзали гладь покоробившегося зеркала.
Будто прибитый костылями к брёвнам, стоял я и смотрел на то место, где — вот только что — пребывал Фёдор, а теперь была лишь лужица серебрившаяся в отблесках двух кандел.
И всё одно: какого же беса рогатого понадобилось Вахаалу вытаскивать меня из милой подорванному сердцу деревушки, отрывать от Ксюшки и тащить за прокуренные жабры в столицу; да к тому же, нахально изничтожая мои забытые сигариллы, прожигать их тленом линолеум рядом с моим, пусть и формальным, рабочим местом в здании районной администрации? И не в первый раз за прошедших со времени инцидента пять месяцев.
И вдвойне странно: почему Вахаал не разу не приехал в Деревню сам и отчего прощает мне оголтелое самоуправство и неприкрытые над ним насмешки?
Они пришли, смеясь. Убили детей. Котята плакали.
Пали оплоты — осталась Деревня Женщины в Красном Платье.
Стол уже вытерт со всей брезгливосью и чуть ли не продезинфицирован, могильный камень небоскрёба покинут, кабинет в нём замкнут, а ключ остался разделять грусть и слёзы живущей в подвальной гостинке на окраине столицы девочки Наташи, которая в свою очередь покинута в пыльном зареве облизывающего серый город солнца.
Почему её зовут именно так? Да просто имя такое, что и забыть легко и от воспоминаний в нужный момент мигрень коньяка требовать не начинает. Что похвально.
Я, вдыхая мыльный запах конской холки, чуть не истекаю слезами, мчась в объятья Солнца иного — такого родного с отливом бронзовой патины.
— Что с его зрачками, Снежана?!
— Оставь, он уже ушел…
Мысли зело кручинные чело волком серым лижут. И всё больше о дамах, что оригинальным не является — от этого не легче хотя. Дама, что печально, отнюдь на уме не одна.
Конечно, прежде всех моя несбывшаяся Надежда. У неё инициалы даже такие — «Н. А.». По-английски значится N/A — «not avaliable». Воистину «не доступна». Пошлостей не разуметь. Ну, не карма нам с ней общаться; ничего тут не попишешь. Светлый такой кроличек мой синеглазый. Единственное создание женского пола, которому я могу доверять. Отрешенная, непонятная… и такая мягкая и пушистая.
Вторая моя печаль — Котёна. Эпохальна тем, что только такая баба (прости господи, не скажешь иначе про неё) смогла бы меня, нерадивого, взять в недоуздок и лёгкое левое шпилькой проколоть, сердце с почкой зацепив в процессе — радикал; ценю. Обязательно на такой женюсь, когда пойму, что спиваюсь окончательно.
Но по настоящему взрывает лакмус радугой Ласка. Не процесс, хотя сие тоже лишним не бывает, а девочка с таким оригинальным именем. Нашлась тоже мне дилемма столетий… Ну, мало ли таких? Этакая мечта уставшего человека зациклившегося на своём гипертрофированном во временном континууме переходном возрасте.
Люди, комплексами вины и вежливости (что суть одно и тоже) не отягощенные, нарекли бы подобное Ласке существо «предметом интерьера». И то верно было бы весьма. Представьте себе статуэтку горностая, которую в приступе любовного аффекта подарила вашему отцу его ваша же прапрабабушка. Этакий бесформенно-сосисочный, но гордый силуэт с лихо задранной мордочкой и отколотой лапкой или хвостиком (хорошо, что хоть рогов у горностаев не бывает… Короче изрекая, вообразите себе вещь аляповатую до умиления, выкинуть которую было бы более кощунственно, чем плюнуть в разгорающийся костёр. И получите в своё распоряжение топографической точности портрет Ласки.
Холодно. Закройте окно, пожалуйста. Мне холодно. Опять звонит телефон. Ещё одеялко принесите, пожалуйста! Сквозь одно звук проникает.
Отпускаю поводья, сжимаю лошадиное тело ногами и откидываюсь назад: грозовое небо клубится мерклой чернотой — под водой опять горят леса. Последний раз такое было после ксюхиного золотого укола. Да, ребята, теперь путь моему любимому шнауцеру за пределы Деревни Женщины в Красном Платье заказан. Наверное, скоро и я отойду от всей этой суеты, перестану биться и жрать сам себя, окончательно осяду в Деревне, и гори хоть весь уезд чахлой копотью!
А знаете ли вы, кстати, какая в уезде вода? О, сие изощрение достойно особого упоминания.
Ясно дело, что спозаранку, окромя хорошего табака, во трескающуюся от засухи трубу глотки просто необходимо возлить зуболомяще холодной лазурно-голубоватой природнорожденной водицы. Вот выползаешь из полуподвала землянки с кондовым оловянным половником, не проснувшись, черпаешь из ручейка запрудного аква виты, глотаешь и! изрыгаешь грязный поток этой зелёной гадости, щедро мешая её с матами. Так вот и живём,
м-да… И, всё одно, люблю я свой уезд любовью странной. Да и кому ж, как не мне?
Будто прибитый костылями к брёвнам, стоял я и смотрел на то место, где — вот только что — пребывал Фёдор, а теперь была лишь лужица серебрившаяся в отблесках двух кандел.
И всё одно: какого же беса рогатого понадобилось Вахаалу вытаскивать меня из милой подорванному сердцу деревушки, отрывать от Ксюшки и тащить за прокуренные жабры в столицу; да к тому же, нахально изничтожая мои забытые сигариллы, прожигать их тленом линолеум рядом с моим, пусть и формальным, рабочим местом в здании районной администрации? И не в первый раз за прошедших со времени инцидента пять месяцев.
И вдвойне странно: почему Вахаал не разу не приехал в Деревню сам и отчего прощает мне оголтелое самоуправство и неприкрытые над ним насмешки?
Они пришли, смеясь. Убили детей. Котята плакали.
Пали оплоты — осталась Деревня Женщины в Красном Платье.
Стол уже вытерт со всей брезгливосью и чуть ли не продезинфицирован, могильный камень небоскрёба покинут, кабинет в нём замкнут, а ключ остался разделять грусть и слёзы живущей в подвальной гостинке на окраине столицы девочки Наташи, которая в свою очередь покинута в пыльном зареве облизывающего серый город солнца.
Почему её зовут именно так? Да просто имя такое, что и забыть легко и от воспоминаний в нужный момент мигрень коньяка требовать не начинает. Что похвально.
Я, вдыхая мыльный запах конской холки, чуть не истекаю слезами, мчась в объятья Солнца иного — такого родного с отливом бронзовой патины.
— Что с его зрачками, Снежана?!
— Оставь, он уже ушел…
Мысли зело кручинные чело волком серым лижут. И всё больше о дамах, что оригинальным не является — от этого не легче хотя. Дама, что печально, отнюдь на уме не одна.
Конечно, прежде всех моя несбывшаяся Надежда. У неё инициалы даже такие — «Н. А.». По-английски значится N/A — «not avaliable». Воистину «не доступна». Пошлостей не разуметь. Ну, не карма нам с ней общаться; ничего тут не попишешь. Светлый такой кроличек мой синеглазый. Единственное создание женского пола, которому я могу доверять. Отрешенная, непонятная… и такая мягкая и пушистая.
Вторая моя печаль — Котёна. Эпохальна тем, что только такая баба (прости господи, не скажешь иначе про неё) смогла бы меня, нерадивого, взять в недоуздок и лёгкое левое шпилькой проколоть, сердце с почкой зацепив в процессе — радикал; ценю. Обязательно на такой женюсь, когда пойму, что спиваюсь окончательно.
Но по настоящему взрывает лакмус радугой Ласка. Не процесс, хотя сие тоже лишним не бывает, а девочка с таким оригинальным именем. Нашлась тоже мне дилемма столетий… Ну, мало ли таких? Этакая мечта уставшего человека зациклившегося на своём гипертрофированном во временном континууме переходном возрасте.
Люди, комплексами вины и вежливости (что суть одно и тоже) не отягощенные, нарекли бы подобное Ласке существо «предметом интерьера». И то верно было бы весьма. Представьте себе статуэтку горностая, которую в приступе любовного аффекта подарила вашему отцу его ваша же прапрабабушка. Этакий бесформенно-сосисочный, но гордый силуэт с лихо задранной мордочкой и отколотой лапкой или хвостиком (хорошо, что хоть рогов у горностаев не бывает… Короче изрекая, вообразите себе вещь аляповатую до умиления, выкинуть которую было бы более кощунственно, чем плюнуть в разгорающийся костёр. И получите в своё распоряжение топографической точности портрет Ласки.
Холодно. Закройте окно, пожалуйста. Мне холодно. Опять звонит телефон. Ещё одеялко принесите, пожалуйста! Сквозь одно звук проникает.
Отпускаю поводья, сжимаю лошадиное тело ногами и откидываюсь назад: грозовое небо клубится мерклой чернотой — под водой опять горят леса. Последний раз такое было после ксюхиного золотого укола. Да, ребята, теперь путь моему любимому шнауцеру за пределы Деревни Женщины в Красном Платье заказан. Наверное, скоро и я отойду от всей этой суеты, перестану биться и жрать сам себя, окончательно осяду в Деревне, и гори хоть весь уезд чахлой копотью!
А знаете ли вы, кстати, какая в уезде вода? О, сие изощрение достойно особого упоминания.
Ясно дело, что спозаранку, окромя хорошего табака, во трескающуюся от засухи трубу глотки просто необходимо возлить зуболомяще холодной лазурно-голубоватой природнорожденной водицы. Вот выползаешь из полуподвала землянки с кондовым оловянным половником, не проснувшись, черпаешь из ручейка запрудного аква виты, глотаешь и! изрыгаешь грязный поток этой зелёной гадости, щедро мешая её с матами. Так вот и живём,
м-да… И, всё одно, люблю я свой уезд любовью странной. Да и кому ж, как не мне?
Страница
6 из 9
6 из 9
