Тень

Бармен слушал вполуха, зевал, ковырял спичкой в зубах. Но не забывал наливать философу всё новую и новую кружку пенистого пива.

Вечером, возвращаясь домой, Григорий жалел, что рассказал всё Ромео. Тот ведь всё равно не принял всерьёз его рассказ. Но философ был доволен собой. Теперь он знал, как избавиться от жены. Раз и навсегда! Он поглядел на окна своей квартиры. Темно. Слава Богу! Но у подъезда он натолкнулся на Елену.

— Зачем ты это сделал, любимый? Зачем?

— Сгинь, нечистая сила. — Григорий начал креститься, пятясь назад.

Елена двигалась на него, протягивая к нему руки:

— Будем вместе! Будем всегда вместе!

— Сгинь!

— Вместе!

— Сгинь!

— Всегда вместе!

— Сгинь!

Григорий упал на скамейку. Он не переставал креститься.

— Григорий Владиславович, Вам плохо? — услышал он.

Это была соседка с четвёртого этажа. Она помогла философу подняться.

— Спасибо. Всё хорошо.

Григорий вскочил в квартиру, включил везде свет. Он открыл дверь в комнату жены. Включил свет. Странно, но всё было в порядке. Шкаф закрыт. Торшер — на столе.

— Ага, испугалась! — крикнул Григорий на фотопортрет, на котором засохли капельки его слюны. Григорий плюнул в него ещё раз. Теперь свежая слюна медленно растекалась по фотопортрету.

Григорий злорадствовал. Он разделся. Затем нашёл какую-то длинную грязную тряпку и использовал её в качестве набедренной повязки. Серповидный нож он спрятал под набедренник. Он скинул с прямоугольного стола торшер и постелил чёрную скатерть. Теперь он в произвольном порядке расставил на столе шесть свечей.

— Их должно быть больше! Лучше видно! — смеясь, объяснил он фотопортрету жены.

Он зажёг все шесть свечей. Затем он лёг возле кровати и замер. Внезапно отворились двери шкафа. Оттуда донёсся голос Елены. Но это уже был голос не госпожи Елены, а его жены Елены. Голос мягкий, добрый. Голос двадцатилетней Елены.

ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛ? ЗАЧЕМ ОБИДЕЛ МЕНЯ? НЕ ХОЧЕШЬ ИГРАТЬ СО МНОЙ, НЕ ИГРАЙ! НО ЗАЧЕМ ВЫКИДЫВАТЬ МОИ ИГРУШКИ?

— Пошла ты к чёрту, дура, — прошипел Григорий. — Дай уснуть! Делай со мной всё, что хочешь. Я иду к тебе.

И он уснул.

Проснулся он перед ненавистным ложе, на котором в окружении бабок-повитух лежала госпожа Елена.

— Госпожа умирает? — с надеждой спросил Григорий.

— Нет, она скоро родит.

Григорий вскочил, достал нож.

— Так вот я ускорю её роды!

Он оттолкнул бабок и принялся резать живот госпожи. Кровь била фонтаном, но Григорий не унимался. Он резал, резал, резал… Пока, наконец, его не отпугнула маленькая головка, показавшаяся из вспоротого чрева. Григорий отпрянул назад. Вот показалось туловище… Раздался пронзительный крик. Подтянувшись на ручках, кричащий младенец выскочил из чрева и упал на мраморный пол. А дальше с младенцем начало происходить нечто невообразимое. На глазах он начал расти. Кожа грубела, затягивалось темечко. Вот он прозрел, перестал плакать. Наконец, он вырос до семилетнего мальчика. Мальчик вскочил, достал из-под ложа велосипед. Он начал кататься на нём вокруг ложа. Григорий узнал мальчика! Это был тот самый мальчик, что переехал на автобусной остановке его тень. Григорий хотел наброситься на него и убить, но мальчик закричал:

— Стража! Казнить убийцу моей матери! Сожгите его на костре!

Стража схватила Григория, но тот проснулся. Он вскочил, сорвал фотопортрет жены и разорвал его на мелкие клочки, которые разбросал по комнате. Он бегал по комнате и кричал от радости. Он начал яростно трясти шкаф.

— Я убил тебя! Убил! Убил! — кричал Григорий, опускаясь на колени.

Раскаченный шкаф повалился на него. Философ растянулся на полу, задев ногами стол. Горящие свечи упали. Вмиг вспыхнула скатерть. Григорий потерял сознание.

… Они привязали его к деревянному столбу и подожгли разложенный вокруг этого столба хворост. Мальчик катался вокруг загорающегося столба и неистово смеялся. Но вдруг стража скинула его с велосипеда и привязала к соседнему столбу, который тоже подожгла. Сотни рабов выскочили в сад. Они веселились, кричали: «Долой нового господина! Долой рабство!» Тем временем пламя пожирало плоть. И с новыми, радостными криками освобождённых рабов перемежались последние крики боли и ужаса, который издавали горящие на столбах мальчик-господин и взрослый мужчина-раб.

В таверну «Самогонщики» забрели двое коренастых мужчин. Стражники! Нет, обыкновенные рабочие. Да и «Самогонщики»… Ну, какая это таверна! Обыкновенный паб. За барной стойкой грустит бармен.

— Что грустный такой? — спросили его.

Бармен положил перед мужчинами свежую газету.

— А! Слышали мы про это. Жаль философа. Надо же, сгореть заживо в собственной квартире! А кстати, за прошедшую ночь этот пожар не единственный.