Вы с ума сошли. Весь вечер мы ждали событий. Мы дождались. Она пришла к нам — тихая избавительница. Александр Блок «Балаганчик»...
Добавить в моё избранное
30 мин, 0 сек 13044
PT Barnum said it so long ago
There«s one born every minute, don«t you know
Some make us laugh, some make us cry
These clowns only gonna make you die
The Dickies
Холодная донская весна бьет в лицо мелкой моросью стылого дождя, ноздри и глотку забивает вязкий дым ближнего пожарища. Мы отступаем верхами по разбитой ухабистой дороге, так густо засыпанной буреломом, что кажется, будто целая ватага соловьев-разбойников недавно погуляла тут. С берега ползут языки сизого дыма, взводные на разные голоса горланят «под ноги!» Качаясь в седле, поддергивая повод и тупо глядя на дорогу между торчком стоящими ушами Виспы, я думаю про снежные шапки Петровского парка, про веселый бег троек по Петербургскому шоссе, про пьяное марево «Яра», бренчание гитары и звон цыганских монист, вспоминаю, как Лещ дурным голосом подпевал завернутой в шаль черноокой красавице: «матушка, матушка, что во поле пыльно». Меня всегда раздражали и его голос и его манера вести себя на людях, и я никогда не любил то шумное, ослепляющее фальшивым блеском место, мне было плохо в нем, и мысли мои были тогда тяжелы. Но как дорого я дал бы теперь, чтобы вернуться в ту ночь, без оглядки бежать туда, обманув беспощадное время…
— Змей, гляди, — простужено хрипит Лещ, будто прочитав мои мысли.
Он качается в седле своей Егозы справа от меня. Подтягивая повод, указывает на развилку дороги впереди.
Там стоит, кренясь на правый борт, высокий пестрый фургон.
— Гляди, Петрушка!
Перед фургоном сидит рыжий худощавый человек в клетчатом балахоне, в шутовской шапке с тусклыми колокольчиками. Курит папиросу, пряча в ладонь от ветра и дождевой мороси.
Ротмистр (папаха набекрень, русый чуб набок, косматая бурка черными крыльями) отделяется от строя, минуя подводы в голове колонны, минуя тяжелый от дождя, скалящийся черепами черный штандарт, рысью скачет к развилке.
Придерживая танцующего буланого, с интересом осматривает фургон и его владельца.
— Марафетчик-то наш, — смеется Лещ. — Того гляди примет Петрушку за большевика, порубает шашкой в колбасу!
Ловлю шальной оловянный взгляд ротмистра, тот машет мне рукой, подзывая.
— Лещ, прими взвод, — я сплевываю на сторону, даю Виспе повода, отделяясь от колонны, скачу к фургону.
— По-од ноги! — простужено хрипит Лещ за спиной.
«Петрушка» курит, спокойно глядя на ротмистра снизу вверх. Ротмистр изучает его, нарочито прямо держась в седле. На его лице отражаются сложные мимические усилия, выдающие человека, изо всех сил старающегося казаться трезвым.
— Ни черта не понимаю, — говорит он стеклянным голосом. — Чего этот басурман талдычит, Змей?
Я завожу разговор. Выясняется, что Петрушка — никакой не Петрушка, а вовсе Арлекин. Изъясняется на английском, со странным акцентом.
Перевожу ротмистру: они бродячие цирковые артисты, бежали от красных, застряли, да еще нарвались на бандитов, потеряли лошадей…
— Врет небось, — зевает ротмистр, и тут лицо его озаряется внутренним светом. — Ох ты, еперное ты решето! Ты смотри, а!
Из фургона выбираются приятели нашего Арлекина.
Что за притча! Здесь и карлик в полосатом колпаке, и мрачный верзила с идиотическим выражением, и слепая старуха в шалях, и человек с безбровым чешуйчатым лицом рептилии, и мальчишка в мундирчике с галунами, весь заросший шерстью, похожий на обезьянку.
Все они обступают нас, принимаются горячо объяснять что-то, упрашивают взять их с собой, оказать милость, не дать пропасть и прочее.
Единственный человек, остающийся внутри фургона — женщина, закутанная в темный балахон. Я ловлю ее взгляд. От него мне становится не по себе.
На дне ее громадных глаз тлеет лихорадочный огонь, в них что-то пронзительное, жадное, липкое. И в то же время — холодное, равнодушное, презрительное. Кажется, она больна. Привалившись спиной к стенке фургона, смотрит, прикрыв глаза пушистыми ресницами. Влажные русые пряди спадают на лоб из-под темного капюшона, кожа бледна, как мрамор.
Я отворачиваюсь, ловлю ревнивый взгляд Арлекина.
Ротмистр, опасно покачнувшись в седле, лезет рукой под бурку. Цирковая братия невольно подается назад.
Он решил угостить паренька шоколадкой. Свесившись из седла, механически двигая рукой, гладит его по буйной растительности на затылке, говорит мне:
— Возьми у Соболя лошадей… Пособим артистам, а? Али мы нелюди? Али не мы последние богатыри землицы русской, язви в корень, березки достославные! Небось, мы не большевики какие-нибудь, колдобить их в свербило гуслями гребаного Садко-певуна, мать…
После злоупотреблений порошком для полоскания рта при зубных болях, коего у ротмистра в обозе несколько саквояжей под охраной денщика, периоды мрачного оцепенения сменяются у него приступами лихорадочного красноречия.
There«s one born every minute, don«t you know
Some make us laugh, some make us cry
These clowns only gonna make you die
The Dickies
Холодная донская весна бьет в лицо мелкой моросью стылого дождя, ноздри и глотку забивает вязкий дым ближнего пожарища. Мы отступаем верхами по разбитой ухабистой дороге, так густо засыпанной буреломом, что кажется, будто целая ватага соловьев-разбойников недавно погуляла тут. С берега ползут языки сизого дыма, взводные на разные голоса горланят «под ноги!» Качаясь в седле, поддергивая повод и тупо глядя на дорогу между торчком стоящими ушами Виспы, я думаю про снежные шапки Петровского парка, про веселый бег троек по Петербургскому шоссе, про пьяное марево «Яра», бренчание гитары и звон цыганских монист, вспоминаю, как Лещ дурным голосом подпевал завернутой в шаль черноокой красавице: «матушка, матушка, что во поле пыльно». Меня всегда раздражали и его голос и его манера вести себя на людях, и я никогда не любил то шумное, ослепляющее фальшивым блеском место, мне было плохо в нем, и мысли мои были тогда тяжелы. Но как дорого я дал бы теперь, чтобы вернуться в ту ночь, без оглядки бежать туда, обманув беспощадное время…
— Змей, гляди, — простужено хрипит Лещ, будто прочитав мои мысли.
Он качается в седле своей Егозы справа от меня. Подтягивая повод, указывает на развилку дороги впереди.
Там стоит, кренясь на правый борт, высокий пестрый фургон.
— Гляди, Петрушка!
Перед фургоном сидит рыжий худощавый человек в клетчатом балахоне, в шутовской шапке с тусклыми колокольчиками. Курит папиросу, пряча в ладонь от ветра и дождевой мороси.
Ротмистр (папаха набекрень, русый чуб набок, косматая бурка черными крыльями) отделяется от строя, минуя подводы в голове колонны, минуя тяжелый от дождя, скалящийся черепами черный штандарт, рысью скачет к развилке.
Придерживая танцующего буланого, с интересом осматривает фургон и его владельца.
— Марафетчик-то наш, — смеется Лещ. — Того гляди примет Петрушку за большевика, порубает шашкой в колбасу!
Ловлю шальной оловянный взгляд ротмистра, тот машет мне рукой, подзывая.
— Лещ, прими взвод, — я сплевываю на сторону, даю Виспе повода, отделяясь от колонны, скачу к фургону.
— По-од ноги! — простужено хрипит Лещ за спиной.
«Петрушка» курит, спокойно глядя на ротмистра снизу вверх. Ротмистр изучает его, нарочито прямо держась в седле. На его лице отражаются сложные мимические усилия, выдающие человека, изо всех сил старающегося казаться трезвым.
— Ни черта не понимаю, — говорит он стеклянным голосом. — Чего этот басурман талдычит, Змей?
Я завожу разговор. Выясняется, что Петрушка — никакой не Петрушка, а вовсе Арлекин. Изъясняется на английском, со странным акцентом.
Перевожу ротмистру: они бродячие цирковые артисты, бежали от красных, застряли, да еще нарвались на бандитов, потеряли лошадей…
— Врет небось, — зевает ротмистр, и тут лицо его озаряется внутренним светом. — Ох ты, еперное ты решето! Ты смотри, а!
Из фургона выбираются приятели нашего Арлекина.
Что за притча! Здесь и карлик в полосатом колпаке, и мрачный верзила с идиотическим выражением, и слепая старуха в шалях, и человек с безбровым чешуйчатым лицом рептилии, и мальчишка в мундирчике с галунами, весь заросший шерстью, похожий на обезьянку.
Все они обступают нас, принимаются горячо объяснять что-то, упрашивают взять их с собой, оказать милость, не дать пропасть и прочее.
Единственный человек, остающийся внутри фургона — женщина, закутанная в темный балахон. Я ловлю ее взгляд. От него мне становится не по себе.
На дне ее громадных глаз тлеет лихорадочный огонь, в них что-то пронзительное, жадное, липкое. И в то же время — холодное, равнодушное, презрительное. Кажется, она больна. Привалившись спиной к стенке фургона, смотрит, прикрыв глаза пушистыми ресницами. Влажные русые пряди спадают на лоб из-под темного капюшона, кожа бледна, как мрамор.
Я отворачиваюсь, ловлю ревнивый взгляд Арлекина.
Ротмистр, опасно покачнувшись в седле, лезет рукой под бурку. Цирковая братия невольно подается назад.
Он решил угостить паренька шоколадкой. Свесившись из седла, механически двигая рукой, гладит его по буйной растительности на затылке, говорит мне:
— Возьми у Соболя лошадей… Пособим артистам, а? Али мы нелюди? Али не мы последние богатыри землицы русской, язви в корень, березки достославные! Небось, мы не большевики какие-нибудь, колдобить их в свербило гуслями гребаного Садко-певуна, мать…
После злоупотреблений порошком для полоскания рта при зубных болях, коего у ротмистра в обозе несколько саквояжей под охраной денщика, периоды мрачного оцепенения сменяются у него приступами лихорадочного красноречия.
Страница
1 из 9
1 из 9
