Дуэт для косы и флейты

Чтобы не слушать его монолог, я поспешно разворачиваю Виспу и скачу в голову колонны, завидуя артистам, в силу национальности не способным воспринять в полной мере ротмистров бред.

Дорога впереди вовсе скверная, полные желтой воды рытвины и ухабы не дают телегам ходу. Солдаты, спешившись, по колено в грязи пытаются протолкнуть их через препятствия.

Соболя я нахожу у одной из подвод, он толкает плечом вместе с остальными, на «раз-два, пошла родимая!». Не щадит знаменитой длиннополой шинели, пошитой перед самым выступлением и порядком уже облепленной грязью, бултыхает голенищами посреди гигантской лужи.

— Чего? За каким еще Марафету лошади?!

— Артистов на перекрестке видал?

— Каких, к черту, артистов?!

— Тех, которых Марафет зачислил в эскадрон в целях устрашения неприятеля. И поднятия нашего боевого духа!

— Опять он порошка нанюхался, декадент от кавалерии?

Я пожимаю плечами.

— Их хоть допросили? Может, красные?

— Скорее похожи на беглых пациентов Бедлама.

Соболь сплевывает, отлепляется от борта телеги, машет перчаткой денщику.

Верховые проходят мимо, копыта разбрызгивают грязь, с нарукавных шевронов замызганных шинелей насмешливо скалятся Адамовы головы, а дождь все идет и идет, и все тянет с берега ядовитой гарью, и как будто не будет конца этому аду, в который занесли нас гуляющие по стране шальные вихри больших перемен.

А пока мы разбираемся с лошадьми для фургона, белое лицо той женщины все не выходит у меня из головы.

Лихорадочная липкость ее глаз будто уцепилась за что-то, спрятанное под промокшей черкеской, под ремнями портупеи, гимнастеркой и нательной рубахой. Уцепилась и не желает отпускать.

Скрипят колеса, чавкают в грязи копыта, бряцает сбруя, летают над строем голоса командиров.

Он сидит внутри движущегося фургона, в спасительном уюте и сумраке. Сидит, прижавшись затылком к холодной брезентовой стенке, чувствуя каждый ухаб, каждую рытвину, о которую спотыкаются скрипящие колеса, закрыв глаза, повторяет про себя:

«Фортуна благоволит мне! Старая потаскуха всегда оставалась верна мне, даже гуляя на стороне с другими, всегда возвращалась. Вернулась и теперь.

Я проклят, а Фортуна по-прежнему благоволит мне. Но главное не в этом… Главное, он мертв. Арлекин мертв, я убил его, убил! И теперь я занял его место»…

Он сидит с закрытыми глазами. Запрещает себе смотреть на женщину напротив. Он знает, она тоже избегает смотреть на него. Даже с закрытыми глазами он бы почувствовал ее взгляд.

Арлекин мертв. Она никогда не простит его за это, но ему и не нужно прощения. Теперь он просто займет его место. С этим ей ничего не поделать.

Село выглядит брошенным. Это вполне может быть очередной уловкой наших визави. Многочисленных партий, рыскающих по тылам, разрезая коммуникации, или озлобленных мужичков, не верящих ни в Бога, ни в черта, поклоняющихся своему батьке, чьи полномочия сопоставимы с властью собирающего кровавую дань туземного божества. Сколько таких сейчас по всей стране? Не перечесть.

Над въездом в деревню висит линялая растяжка с выведенными по кумачу белыми буквами:

«Вся власть Сов?тамъ!»

Ротмистр на ходу перерубает ее шашкой, полотнище под одобрительный свист солдат падает в грязь, теряясь под копытами въезжающего в село эскадрона.

В селе ни единой живой души, если не считать многочисленных одичалых дворняг, встречающих нас озлобленным истошным лаем. Окончив звуковое представление, собаки спешат трусливо скрыться в заросших бурьяном дворах.

Собаки всегда чувствуют нас.

Избы заколочены. Заколочены стоящий на отшибе шинок и церковь в центре села. За ней виднеется окутанное туманом старое кладбище. Мы с Лещом располагаемся на постой неподалеку от него. Пока мой денщик Тишка, рябой пьяница, занимается лошадьми, осматриваю дом. Внутри никаких признаков человеческого присутствия, окна забиты досками, а скудность убранства заставляет представить нагруженные скарбом подводы, тоскливым караваном уходящие на юг.

Смутное чувство не покидает меня. Я все думаю про ту женщину.

Выйдя из избы, сталкиваюсь с Лещом. Он тащит под мышкой тощую плешивую псину с воспаленными глазами. Та даже не пытается сопротивляться, лишь слабо поводит растопыренной кудлатой лапой.

Лещ довольно скалится, а я отвожу взгляд.

Я никак не могу заставить себя привыкнуть к этому, хотя давно уже… Впрочем, к черту.

Мысли мои сейчас только о женщине из фургона.

Я бреду по селу. Оно пребывает в мертвенном молчании, не слышно больше заполошного собачьего лая. Это совсем не удивляет меня.

Более всего меня заботит, с чего начать мой монолог, как объяснить, как сформулировать то, что я так неистово хочу ей сказать.

Дохожу до избы, напротив которой стоит распряженный цирковой фургон.