Красный лепесток белой розы

Её лицо переменилось. Словно с елочной игрушки сползла позолота, обнажив пласты ржавого металла. Она ухмыльнулась. В руках она держала монтировку — ту самую, с помощью которой её освободили из лифтового плена.

— Маша! Берегись!

Но она не убереглась. Короткая дуга — монтировка обрушивается прямо голову, глубоко погружаясь в копну волос.

И этот стук. Этот мерзкий стук металла о кость.

От бессилия я швырнул фонарик и тот угодил Юле прямо в изувеченный крысами нос. Она взвыла и стала заваливаться назад.

На пол обе девушки приземлились одновременно. Маша упала мягко, постановочно — как в театре. Её волосы темными полосами рассыпались по грязному кафелю.

Юля приземлилась менее удачно. Она ударилась затылком о косяк, и её развернуло лицом в сторону коридора. А там стоял стол. Тяжелый металлический стол с острыми углами. Она ударилась об один из них виском. Кровь брызнула во все стороны, вернув волосам прежний, ярко-рыжий оттенок.

Она мертва.

Я, как во сне, подошел к Маше и нагнулся над её телом. Приподнял голову, положил на руки — как маленького ребенка. Из-под волос сочилась густая, темно-бордовая кровь. Я провел кончиками пальцев по щеке, и девушка открыла глаза. Сделала попытку улыбнуться, но видимо это было чертовски больно — она поморщилась.

— Прости… ничем не помогла…

— Маша! Мы выберемся. Лепесток мертва.

Но она лишь тихо произнесла:

— Я тоже Лепесток… Мы все… твои лепестки… Максимка… Я могла… Мы могли б… быть счастливыми…

Её глаза вскоре остановились в одной точке, зрачки перестали дрожать, а тело потяжелело.

Но до этого я ещё успел произнести нужные слова. Слова, которые, я надеюсь, принесли ей успокоение.

Штампы. Словесные штампы. Но что лучше штампов передает эмоции?

Вот они:

«Прости меня. Это всё из-за меня».

Я перешагнул через тело Юлии, даже не взглянув на её лицо, и не проверив — жива ли она.

Поднял чудом уцелевший фонарик, стер с него брызги крови и пошел к выходу.

Странная буря бушевала у меня в душе. Сегодня из-за меня погибло трое. Трое. Всего пятеро. Ещё жена. Ещё дочь.

Господи! За что? Я ведь просто жил. Почему Юля решила наказать меня столь жестоко? Почему?

Я добрался до лифта и ввел пароль. Кнопочки кодового замка приятно пружинили под пальцами и вспыхивали, едва я к ним прикасался. Где-то наверху заскрипели тросы, завелся невидимый двигатель, и двери разошлись в разные стороны.

Я поднялся наверх. На первый этаж. К свету.

Прошел мимо разломанной и уничтоженной огнем роскоши сгинувшего казино. Вот и выход — старые двери даже не заперты, и холодный январский ветер играет с ними, как с котятами, выстукивая о дверной косяк незамысловатую мелодию.

«Как плохо всё получилось. Как плохо».

Я вышел на улицу, и ветер переключился на меня. Швырнул мне в лицо охапку снега, погладил по лицу, взъерошил волосы.

Рождество. Время магии и торжества. Торжества светлого, доброго, справедливого.

Но я ничего этого не вижу. Ничего!

Вскоре я вышел к площади. Время позднее. Народу нет, но оно и к лучшему. Наверняка я выгляжу как бродяга — легко одетый, с безумным лицом и бурыми пятнами на груди и рукавах.

Посреди площади искрилась елка. Красивая. Много игрушек. Да кому они нужны? Всё кого я любил — погибли. Жизнь — огромная река дерьма. Затяжной прыжок из небытия в могилу.

Ничего более.

А потом я заметил припаркованный рядом с елкой неприметный «Ниссан». Красивый. Бледно-голубого, почти белого цвета, он стоял припорошенный снегом, точно звал меня к себе.

Я на полном автоматизме потянулся рукой к нагрудному карману и прощупал его пальцами. Ключ. Ключик. Стильный, изящный ключик, что я нашел в елочном шарике. Он ведь точно такого же нежно-голубого цвета.

«… ой да, чуть не забыла. Если выберешься — под елочкой тебя будет ждать сюрприз. Подарок к Рождеству.

Прощай»…

Я подошел к машине — заглянул внутрь. Ничего не увидел — стекла тонированы. Тогда я вставил ключ в замок и повернул. Если даже здесь какая-нибудь ловушка — мне всё равно.

Едва я распахнул дверь — из салона повалил пар, вовсю работала печка. А на заднем сидении, в теплой меховой курточке, закутавшись по шейку в байковое одеяло мирно спала моя дочь.

Я застыл у двери, не решаясь поверить. Кровь прилила к лицу. Мысли куда-то исчезли. Я просто не мог подобрать никакого логического объяснения. Это видение? Галлюцинация поврежденного разума?

Пока я пытался соткать из разрозненных мыслей полотно идеи, моя «галлюцинация» открыла глаза, и стала растирать их тоненькими ручками.

— Аня! Анюта!

— Папа! Папка вернулся! — она подскочила на сидении и захлопала в ладоши.

Я бросился к ней, стал обнимать, целовать, шептать на ухо разные милые глупости.