Добавить в моё избранное
35 мин, 21 сек 9868
Я посылаю пищу и питье богам ада, устроив для них пир из мяса в крови невинных. Прими, Молох! — и он дергает ножом, и Лера видит, как ее кровь струится в белую чашу. Ноги сразу холодеют, тело спешно отключает сигнальные системы, понимая, что повреждения необратимы и смерть неизбежна. Лера мычит и дергается, слабея.
— Прими, Сатана, — говорит Петя, упирается коленом в ее узкую спину, и режет, с силой рубит её шею ножом, и победно выпрямляется, держа за волосы отделённую голову.
Лера знает, что её больше быть не может, но она есть, есть везде — она чувствует, как под корой деревьев струится вверх живительный сок, как ветер трогает пальцы травы, как в земле копошатся личинки, как кровь толчками бьет в короб из её оседающего на землю тела. Она чувствует безумие, идущее по жилам своего убийцы, и понимает важное — что дьявола не существовало за секунду до того, как Петя схватил ее за волосы, но что теперь он есть, человек сотворил его сам из себя, принес ему в жертву боль и жизнь другого человека, и теперь он появился и останется в мире, добавится к чёрному ветру, его обдувающему. Что нет ни дьявола, ни бога до тех пор, пока человек их не выберет и не создаст. Зато потом — они есть.
Тяжело дыша, вожатый Пётр кладет голову Леры в поддон крови, зачерпывает ладонями, льёт ей на затылок, продолжает безумно шептать своему дьяволу, снова зачерпывает, отхлёбывает из горсти.
Лера резко теряет интерес к происходящему, отстраняется, отлетает.
Она видит маму, спящую прямо за столом, на порезанной нечистой клеенке, рядом с пустой бутылкой от палёной водки. Маме снится, что она моложе, и Лерочка еще младенец, и она забыла её где-то, наверное, на лавочке в парке. И мама бежит в ужасе и ищет, и плачет, а Леры нигде нет. «Пфф-псс» — говорят открывающиеся двери последнего автобуса под окном, и мама вздрагивает во сне.
Она видит, как по ночной степи идет домой мальчик Дима, и в паху у него сладостное опустошение, а в голове сочиняется стихотворение для неё, Леры, любимой, а в сердце у него так светло и горячо, что никакому дьяволу не подступиться. Хотя он немножко за неё беспокоится и досадует, что его поймали и прогнали из лагеря, он очень надеется её скоро увидеть. Да, завтра он придёт её проводить к автобусу и отдаст ей красиво написанное стиховорение. И ещё цветы, наконец-то не поломанные, так как через забор лезть не надо будет.
Она возвращается и видит, как Петя, высокий и сильный, без труда несет её обезглавленное тело к реке по тайной тропе в зарослях ежевики. Он заплывает с ним далеко в воду, притапливает его, отпускает. Здесь сильные течения, водовороты, раки на дне. Сомы, опять же. Тело никогда не найдут, кости разойдутся по дну, врастут в ил, уйдут в песок.
На берегу Петя раздевается, завязывает камни в мокрую окровавленную одежду, топит её в разных местах. Потом отряхивается, стоит под луной голый, торжествующий, очень красивый, тянет руки к чёрному небу. В кустах у него спрятана чистая одежда и нужно успеть на костёр — это важный этап жертвоприношения.
Лера стонет ветром, гнёт ветки деревьев, кричит совой, но не может коснуться того, кто, улыбаясь, возвращается в лагерь. Его дьявол сильнее.
Дима открывает глаза, моргает, пытаясь понять, где он и что происходит. Оглядывается — никого нет. Темно. Рядом лежит оброненный жёлтый выдвижной нож. Чувство близкой опасности наваливается на Диму, он обходит площадку, больно спотыкается о железку, шипит.
— Да твою ж раствою, в бога душу мать, — говорит он, засучивает рукав и, зажмурившись, режет руку ножом, на лезвии которого еще не засохла Наташина кровь. Кровь бежит на землю, сухие листья шуршат на несуществующем ветру.
— Сюда, — шепчет тихий голос. Дима идёт в темноту, туда, куда он зовёт.
Наташа стоит на коленях у неглубокой ямы, которую вырыла куском арматуры с площадки у подножия большого дуба. На земле рядом с нею лежит включенный фонарик, в конусе белого света из темноты выступают листья, корни, её грязные дрожащие руки, держащие маленький почерневший череп.
— Твою мать, — говорит Дима, потому что не понимает, что тут вообще можно сказать. — Твою же мать.
Наташа поднимает на него глаза.
— Он избавился от тела, а голову поставил в собранную кровь и подсунул в центр костра, — говорит она. — Так ему надо было по его безумному ритуалу. На следующий день, на рассвете, он поворошил кострище, нашёл и захоронил череп. Под пентаграммой. Завершил ритуальное пожирание. Знаешь, она так ужасно, страстно хотела жить — вырасти, вырваться из своего маленького мирка, всё узнать всё попробовать, найти себя…
— Я знаю, — говорит Дима, разом чувствуя всю боль, которую мысли о Лере ему причинили за двадцать пять лет.
— Знаешь, она тебя любила, — говорит Наташа, глядя в пустые глазницы черепа.
— Я знаю, — говорит Дима, и снова слышит жаркое дыхание, и чувствует запах Лериных волос.
— Прими, Сатана, — говорит Петя, упирается коленом в ее узкую спину, и режет, с силой рубит её шею ножом, и победно выпрямляется, держа за волосы отделённую голову.
Лера знает, что её больше быть не может, но она есть, есть везде — она чувствует, как под корой деревьев струится вверх живительный сок, как ветер трогает пальцы травы, как в земле копошатся личинки, как кровь толчками бьет в короб из её оседающего на землю тела. Она чувствует безумие, идущее по жилам своего убийцы, и понимает важное — что дьявола не существовало за секунду до того, как Петя схватил ее за волосы, но что теперь он есть, человек сотворил его сам из себя, принес ему в жертву боль и жизнь другого человека, и теперь он появился и останется в мире, добавится к чёрному ветру, его обдувающему. Что нет ни дьявола, ни бога до тех пор, пока человек их не выберет и не создаст. Зато потом — они есть.
Тяжело дыша, вожатый Пётр кладет голову Леры в поддон крови, зачерпывает ладонями, льёт ей на затылок, продолжает безумно шептать своему дьяволу, снова зачерпывает, отхлёбывает из горсти.
Лера резко теряет интерес к происходящему, отстраняется, отлетает.
Она видит маму, спящую прямо за столом, на порезанной нечистой клеенке, рядом с пустой бутылкой от палёной водки. Маме снится, что она моложе, и Лерочка еще младенец, и она забыла её где-то, наверное, на лавочке в парке. И мама бежит в ужасе и ищет, и плачет, а Леры нигде нет. «Пфф-псс» — говорят открывающиеся двери последнего автобуса под окном, и мама вздрагивает во сне.
Она видит, как по ночной степи идет домой мальчик Дима, и в паху у него сладостное опустошение, а в голове сочиняется стихотворение для неё, Леры, любимой, а в сердце у него так светло и горячо, что никакому дьяволу не подступиться. Хотя он немножко за неё беспокоится и досадует, что его поймали и прогнали из лагеря, он очень надеется её скоро увидеть. Да, завтра он придёт её проводить к автобусу и отдаст ей красиво написанное стиховорение. И ещё цветы, наконец-то не поломанные, так как через забор лезть не надо будет.
Она возвращается и видит, как Петя, высокий и сильный, без труда несет её обезглавленное тело к реке по тайной тропе в зарослях ежевики. Он заплывает с ним далеко в воду, притапливает его, отпускает. Здесь сильные течения, водовороты, раки на дне. Сомы, опять же. Тело никогда не найдут, кости разойдутся по дну, врастут в ил, уйдут в песок.
На берегу Петя раздевается, завязывает камни в мокрую окровавленную одежду, топит её в разных местах. Потом отряхивается, стоит под луной голый, торжествующий, очень красивый, тянет руки к чёрному небу. В кустах у него спрятана чистая одежда и нужно успеть на костёр — это важный этап жертвоприношения.
Лера стонет ветром, гнёт ветки деревьев, кричит совой, но не может коснуться того, кто, улыбаясь, возвращается в лагерь. Его дьявол сильнее.
Дима открывает глаза, моргает, пытаясь понять, где он и что происходит. Оглядывается — никого нет. Темно. Рядом лежит оброненный жёлтый выдвижной нож. Чувство близкой опасности наваливается на Диму, он обходит площадку, больно спотыкается о железку, шипит.
— Да твою ж раствою, в бога душу мать, — говорит он, засучивает рукав и, зажмурившись, режет руку ножом, на лезвии которого еще не засохла Наташина кровь. Кровь бежит на землю, сухие листья шуршат на несуществующем ветру.
— Сюда, — шепчет тихий голос. Дима идёт в темноту, туда, куда он зовёт.
Наташа стоит на коленях у неглубокой ямы, которую вырыла куском арматуры с площадки у подножия большого дуба. На земле рядом с нею лежит включенный фонарик, в конусе белого света из темноты выступают листья, корни, её грязные дрожащие руки, держащие маленький почерневший череп.
— Твою мать, — говорит Дима, потому что не понимает, что тут вообще можно сказать. — Твою же мать.
Наташа поднимает на него глаза.
— Он избавился от тела, а голову поставил в собранную кровь и подсунул в центр костра, — говорит она. — Так ему надо было по его безумному ритуалу. На следующий день, на рассвете, он поворошил кострище, нашёл и захоронил череп. Под пентаграммой. Завершил ритуальное пожирание. Знаешь, она так ужасно, страстно хотела жить — вырасти, вырваться из своего маленького мирка, всё узнать всё попробовать, найти себя…
— Я знаю, — говорит Дима, разом чувствуя всю боль, которую мысли о Лере ему причинили за двадцать пять лет.
— Знаешь, она тебя любила, — говорит Наташа, глядя в пустые глазницы черепа.
— Я знаю, — говорит Дима, и снова слышит жаркое дыхание, и чувствует запах Лериных волос.
Страница
9 из 11
9 из 11
