Мое лето в Аду

Вплетается во все. Эти литании — лишь для меня и моих мыслей. Когда я сплю, через нее, из земли, прорастают цветы, через нее проползает рой муравьев — я чувствую щекотку сквозь сон, и стаи земляных бабочек из корневищ тюльпанов порхают туда и обратно. Через нее что-то проходит, а я не могу почувствовать.

Сначала мои нематериальные руки вышли за рамки материальных, мои нематериальные пальцы стали длинными-длинными. Потом мой слух обратился в миллионы прозрачных прохладных рук. Эти руки устремились в глубины ночного мрака и принесли мне звуки. Мои ресницы обратились в руки. Мои волосы стали руками. Затем руки выросли из каждой клетки меня. Затем я почувствовал, как что-то принесло меня на гору. Руки из всей поверхности тела обратились в корни, нематериальные пальцы — в ветви, а ресницы и руки слуха  -  в листья. Так я стал деревом. Вместо воздуха я вдыхал лесной сумрак.

Я нахожусь посреди клетки, полной гигантских птиц. Их клювы нацелены на меня. Они клюют меня в плечи, голову, спину и в лицо. Чтобы было не так больно, я сворачиваюсь калачиком на полу клетки, упираясь лбом в колени. Затем пытаюсь стать еще меньше — возможно, их клювы будут промахиваться, и мне будет не так больно. Но все напрасно: чем меньше я становлюсь, тем теснее мои нервы друг к другу, плотность моей кожи становится все больше, и боль становится все более ужасной. Еще чуть-чуть — и я уменьшусь до пустоты. Тогда птицы заклюют меня насмерть.

Если найти темноту в сочетании с тишиной, закрыть глаза, прислушаться к своему телу, вывернуть уши и глаза наизнанку так, чтобы они обратились внутрь, то можно ощутить, что происходит внутри тебя: кровь, бегущая от кончиков пальцев к голове, заставляет волосы шевелиться и расти; в мозгу что-то потрескивает и пульсирует под действием электрических сигналов, распрямляются вмятины на коже, набухают сжатые за день движением мышечные волокна, остатки звука отражаются от стенок внутреннего уха, не попадая дальше… Потом слышишь звук, заслоняющий все остальные: это громко стучит сердце. Ощущение своего сердца ужасно: оно стремится вырваться из груди, и вот его дрожь проникла уже в горло, в желудок, суставы пальцев… Все приходит в движение. Чем дольше вслушиваешься в этот дикий стук, тем больше амплитуда движений, и вот уже все тело изгибается в неровном ритме, ломаются кости и рвется мышечная ткань… Оно не дает дышать. В воде нет звуков и не на чем остановить взгляд. Тонущий обращает взор внутрь себя и гибнет от удушья.

Я не смогу стать Офелией, плывущей по водной поверхности: в моем теле слишком мало жира, и меня сразу же утянет на дно.

Офелия может лежать на солнечном травянистом пригорке. Земля расступится и проглотит ее, и пророчество Блэйка будет выполнено.

Невинность — крайняя степень детского эгоизма, когда ему еще неведомы тревоги за других, когда он еще говорит «Я», но не «мы».

Голубая кровь не свертывается. Незадача у гробовщиков — она пропитает всю землю вокруг могилы, и на этой земле вырастут пурпурные цветы на белых водянистых стеблях. Ад внутри.

Она учит меня улыбаться: «Расслабь лицо… Ну же! Почему ты хмуришь брови? Так… А теперь — поднимай уголки губ вверх… Так, ну, почти… Теперь растяни немного губы, ну? Задержи лицо в этом положении, я отойду, полюбуюсь». Затем поворачивается ко мне спиной и делает три или четыре шага вперед. Оборачивается, всплескивает руками: «Ну что же ты?! Опять все по-новой»….

Лицо.

Безразличные к улыбке губы, застывшие прозрачные брови, поглощающие солнце и не возвращающие его румянцем бледные щеки,  пожирающие видимое голодные глаза. Вместо языка у лица — лепесток белой лилии, который разрезан на тонкие полосы. Один сгиб — лоб прорезает поперечная складка. Второй — хрустят виски. Третий, четвертый, пятый…

Лицо складывается много раз подряд до размеров точки. Я не хочу быть в плену у замкнутого лица.

Вчера я позволил себе потратить десять минут на то, чтобы поразглядывать в зеркало свой правый глаз. Мне почти удалось смешать зрачок с радужкой: поворачивая голову в определенную сторону, можно увидеть, как под чернотой открывается серебристо-голубое пятно, и зрачок исчезает, сливаясь с голубой крапчатой радужной оболочкой. То ли он и правда растворяется, то ли просто переворачивается вверх дном.

Он стоит на ноже так, что его ступни расположены вдоль лезвия. Чтобы сталь не перерезала сухожилия, кожу и кости, он вынужден в необыкновенно целостном и едином порыве тянуться вверх, потому что вниз его тянет собственное тело. Если его порыв будет недостаточно сильным, то в конце концов его разрежет надвое, и эти половинки соскользнут вниз, в Ад, по пути напарываясь на ножи меньшего диаметра, которые будут резать его на еще меньшие части, пока он окончательно не исчезнет. Если же он сумеет преодолеть массу своего тела, то он воспарит и окажется в Раю. Но чаще всего он выбирает середину и остается в чистилище навечно, балансируя на тонкой и острой нити бытия.