Мое лето в Аду

— Это хорошая собачка — она не будет лаять и кусаться!

Она будет вилять хвостом даже тогда, когда ты ударишь ее.

Она будет вилять хвостом и умильно пялиться на тебя тогда, когда ты выпустишь ей ржавым напильником кишки.

Она будет преданно и заискивающе смотреть в твои глаза даже тогда, когда ты будешь медленно убивать ее прессом.

«А зачем она вообще нужна такая?», — подумал ребенок и заплакал.

Маленький ребенок боится зайти ночью в комнату родителей за одеялом.

Старый сидел на камне. Его крылья лежали рядом, и ветер трепал черные перья.

— Есть ли у тебя ненависть к миру? — спросил он у молодого.

— Есть, — кивнул молодой.

— Тогда расправь крылья, и лети.

Молодой подошел к краю пропасти и боязливо посмотрел вниз, отошел назад, разбежался, прыгнул и камнем полетел вниз.

Рожденные зимой удивляются траве и кузнечикам.

Рожденные летом — снегу и холоду.

Дети весны и осени не удивляются ничему: они лишь равнодушно наблюдают, как слазит шелушащаяся кожа с их заиндевевших щек.

Дети гонят по зеленой траве белого с черным ухом кота. Он несется от них большими прыжками, словно порхая над стебельками травы и клочками тополиного пуха, не задевая белые сферы одуванчиков. Внезапно кот превращается в ворох тополиных и одуванчиковых пушинок и рассеивается в воздухе.

Дети останавливаются в недоумении. Затем расходятся — искать новую кошку, которая будет лететь над травой, не приминая ее стебли.

Как и откуда он появился, я не могу объяснить. Просто однажды я обнаружило его на берегу Океана, усыпанном белой галькой, которая так таинственно мерцает в лунном свете, ракушками, которые за миллионы лет стали идеально гладкими, и желтым песком — им изредка играет утренний ветер.

А он с надутыми щеками сидел на песке и сердито хмурил брови.

Солнце медленно заходило за горизонт, освещая бирюзовую пустыню. Я любовалось закатом.

А он сердито сказал:

— Ненавижу.

— Что же ты ненавидишь? — искренне удивилась я. Этот мир был прекрасен. Чудесным был мой сад с исполинскими деревьями, где каждая иголочка светилась ровным светом; великолепны были стаи геометрических фигур, которые гигантской спиралью начинались в глубинах земли (точнее, так думали мои глаза, а они видели лишь малую часть) и поднимались высоко в небо…

— Я ненавижу все! — выкрикнул он. И тут я поняло, что нет у него ни глаз, ни слуха, ни разума.

— Позволь же я покажу, что мой мир прекрасен и его нельзя ненавидеть! — и наделило его даром видения.

И показало ему бездонные пропасти, где плескалась тьма.

— Это зло, — сказал он.

И показало я ему, как блистает солнце на самых высоких горных вершинах, думая, что его испугала тьма.

— И это зло! Оно ослепляет меня! — выкрикнул он.

Тогда я привело его туда, где можно любоваться мягким светом звезд.

— И это зло! — убежденно заявил он.

Тогда я наделило его слухом. Но это не помогло, ибо и крики чаек, и плеск волн, и шум деревьев казались ему злыми.

Я подарило ему разум, и он постиг устройство запутанных лабиринтов моей библиотеки, и бесконечность мира сего, и великолепие нового рождения.

И он сказал: «Зло! Зло! Зло!»

Я спросило:

— Что такое зло?

Он ответил:

— Зло — не добро.

— Ты назвал злом и тьму, и свет, и звук, и творения моего ума… Что же тогда добро?

— Добро — это я, — ответил он, хлопнул в ладоши, и мой мир рухнул под тяжестью двух каменных глыб.

IV

Оно пытается достичь Совершенства. Если его попытки не увенчались успехом в короткий срок, оно чувствует раздражение. Если оно не может достигнуть Cовершенства долгое время, оно испытывает злобу и ненависть к нему. Когда оно понимает, что достигнуть Cовершенства не может — руки слишком маленькие, чтобы охватить три октавы, тело не столь пластично или глаз плохо подмечает детали — то внутри него рождается печаль, и эта печаль делает его на шаг ближе к тому, что оно ищет. Оно достигает Совершенства, чувствуя, как горизонт отходит все дальше и дальше, то оно склоняется перед величием идеального…

Он спрашивает, что происходит с ним?

Он наконец-то понял, что изнанки этого мира не существует, людей, которыми он был бы способен увлечься, на самом деле нет, а уход от действительности невозможен — так или иначе придется вернуться, и каждый раз эти возвращения будут даваться все сложнее и больнее. Он понял, что все правила мира в глупы и ограничивают его, а пойти против них не может — не хватает ни смелости, ни спонтанности в поступках.

Он осознает, что нет ничего, что могло бы выбить его из колеи, оживив на время: все мертво, и мозг, и тело — ему остается лишь погружаться в свою собственную пустоту и остро воспринимать происходящее, которое больше всего похоже на болезненные уколы иглой.