34 мин, 46 сек 2556
— Это хорошая собачка — она не будет лаять и кусаться!
Она будет вилять хвостом даже тогда, когда ты ударишь ее.
Она будет вилять хвостом и умильно пялиться на тебя тогда, когда ты выпустишь ей ржавым напильником кишки.
Она будет преданно и заискивающе смотреть в твои глаза даже тогда, когда ты будешь медленно убивать ее прессом.
«А зачем она вообще нужна такая?», — подумал ребенок и заплакал.
Маленький ребенок боится зайти ночью в комнату родителей за одеялом.
Старый сидел на камне. Его крылья лежали рядом, и ветер трепал черные перья.
— Есть ли у тебя ненависть к миру? — спросил он у молодого.
— Есть, — кивнул молодой.
— Тогда расправь крылья, и лети.
Молодой подошел к краю пропасти и боязливо посмотрел вниз, отошел назад, разбежался, прыгнул и камнем полетел вниз.
Рожденные зимой удивляются траве и кузнечикам.
Рожденные летом — снегу и холоду.
Дети весны и осени не удивляются ничему: они лишь равнодушно наблюдают, как слазит шелушащаяся кожа с их заиндевевших щек.
Дети гонят по зеленой траве белого с черным ухом кота. Он несется от них большими прыжками, словно порхая над стебельками травы и клочками тополиного пуха, не задевая белые сферы одуванчиков. Внезапно кот превращается в ворох тополиных и одуванчиковых пушинок и рассеивается в воздухе.
Дети останавливаются в недоумении. Затем расходятся — искать новую кошку, которая будет лететь над травой, не приминая ее стебли.
Как и откуда он появился, я не могу объяснить. Просто однажды я обнаружило его на берегу Океана, усыпанном белой галькой, которая так таинственно мерцает в лунном свете, ракушками, которые за миллионы лет стали идеально гладкими, и желтым песком — им изредка играет утренний ветер.
А он с надутыми щеками сидел на песке и сердито хмурил брови.
Солнце медленно заходило за горизонт, освещая бирюзовую пустыню. Я любовалось закатом.
А он сердито сказал:
— Ненавижу.
— Что же ты ненавидишь? — искренне удивилась я. Этот мир был прекрасен. Чудесным был мой сад с исполинскими деревьями, где каждая иголочка светилась ровным светом; великолепны были стаи геометрических фигур, которые гигантской спиралью начинались в глубинах земли (точнее, так думали мои глаза, а они видели лишь малую часть) и поднимались высоко в небо…
— Я ненавижу все! — выкрикнул он. И тут я поняло, что нет у него ни глаз, ни слуха, ни разума.
— Позволь же я покажу, что мой мир прекрасен и его нельзя ненавидеть! — и наделило его даром видения.
И показало ему бездонные пропасти, где плескалась тьма.
— Это зло, — сказал он.
И показало я ему, как блистает солнце на самых высоких горных вершинах, думая, что его испугала тьма.
— И это зло! Оно ослепляет меня! — выкрикнул он.
Тогда я привело его туда, где можно любоваться мягким светом звезд.
— И это зло! — убежденно заявил он.
Тогда я наделило его слухом. Но это не помогло, ибо и крики чаек, и плеск волн, и шум деревьев казались ему злыми.
Я подарило ему разум, и он постиг устройство запутанных лабиринтов моей библиотеки, и бесконечность мира сего, и великолепие нового рождения.
И он сказал: «Зло! Зло! Зло!»
Я спросило:
— Что такое зло?
Он ответил:
— Зло — не добро.
— Ты назвал злом и тьму, и свет, и звук, и творения моего ума… Что же тогда добро?
— Добро — это я, — ответил он, хлопнул в ладоши, и мой мир рухнул под тяжестью двух каменных глыб.
IV
Оно пытается достичь Совершенства. Если его попытки не увенчались успехом в короткий срок, оно чувствует раздражение. Если оно не может достигнуть Cовершенства долгое время, оно испытывает злобу и ненависть к нему. Когда оно понимает, что достигнуть Cовершенства не может — руки слишком маленькие, чтобы охватить три октавы, тело не столь пластично или глаз плохо подмечает детали — то внутри него рождается печаль, и эта печаль делает его на шаг ближе к тому, что оно ищет. Оно достигает Совершенства, чувствуя, как горизонт отходит все дальше и дальше, то оно склоняется перед величием идеального…
Он спрашивает, что происходит с ним?
Он наконец-то понял, что изнанки этого мира не существует, людей, которыми он был бы способен увлечься, на самом деле нет, а уход от действительности невозможен — так или иначе придется вернуться, и каждый раз эти возвращения будут даваться все сложнее и больнее. Он понял, что все правила мира в глупы и ограничивают его, а пойти против них не может — не хватает ни смелости, ни спонтанности в поступках.
Он осознает, что нет ничего, что могло бы выбить его из колеи, оживив на время: все мертво, и мозг, и тело — ему остается лишь погружаться в свою собственную пустоту и остро воспринимать происходящее, которое больше всего похоже на болезненные уколы иглой.
Страница
8 из 10
8 из 10