Мое лето в Аду

Мне хотелось, в числе тысяч других, написать над ним: «Ты прекрасен». Он и был прекрасен, как мать, но в нем я различал опасность, исходящую от существа, доминирующего над тобой — мужчины, которого я желал. Абсолютное доминирование, будто к твоим рукам привязаны грубые веревки, срезанные с гигантских деревянных кукол, и чувство, будто я — опять часть моей матери, той самой, что соткана из белого света Вечной Привязанности. Чувство, которые испытывали растворяющиеся в ярком свете ядерного взрыва — раскройся навстречу ему, и ты не испытаешь боли перехода. Мать-Ядерный взрыв.

Я понял, что все табу отменены, ибо самый главный я наконец преодолел: я могу любить свою мать как мужчину и не стыдиться этого.

Найдя себе божество, поклоняющийся ему тут же начинает выискивать в нем недостатки или изъяны. Может быть, так человечество пытается низвести божество до своего уровня или поднять себя до божественного.

С каким упоением люди топчут, сжигают, топят, рубят в щепки тех идолов, на которых совсем недавно молились.

Божество, вознесенное на недосягаемую высоту, доступно всем. Оно общее. Унижение божества принадлежит лишь тебе одному, поэтому так приятно топтать своего идола, разрубленного в щепки, ногами.

… Бедная Фрэнни искала БОГА, лежала лицом к стене, плакала и ничего не ела. Никто не знал, что делать, кроме, по-видимому, отца.

Он сказал: МНЕ КАЖЕТСЯ, ДЕВОЧКЕ НУЖНО СЪЕСТЬ МАНДАРИНЧИК.

МАНДАРИНЧИК.

Хочешь мелодии семи хрустальных сфер, а тебе — МАНДАРИНЧИК.

Хочешь участия и понимания, а тебе — МАНДАРИНЧИК.

Хочешь, наконец, обрести смысл бытия, а тебе — МАНДАРИНЧИК.

Ему вместо БОГА подсовывают МАНДАРИНЧИК. Он хочет ударить по руке, протягивающей сей скромный дар.

В христианстве много фигур, выступающих посредниками между идеальным и материальным. Самая яркая и очевидная — Иисус. Фигура в тени — дева Мария.

В сущности, она — идеальная машина, полная двойственностей.

Невинность и надчувственность.

И вместе с тем — не просто посредник. Только она обладает способностью облекать в плоть чистые идеи.

Она могла бы родить не только Иисуса.

Но и машину времени.

Но и орудие массового уничтожения.

Но и какие-нибудь органические надорганизменные формы бытия.

А все потому, что она — само человечество.

Блеклый зеленый, выцветший серо-голубой и ржаво-пыльная земля.

Далеко — шум и гул города. Низкий и монотонный, он уплощается и вливается в воду, тонкой струей доходит до середины озера и превращается в плеск и бормотание воды, вливается в корни травы, которая шевелится под порывами ветра. Он разреженный и пресно-сырой, как дыхание больного человека.

Камни и галька крошатся, и, путаясь в траве, что растет на слоне обрыва, падают вниз, в воду, беззвучно.

Я — следом за ними. Лежа в воде, раскинув руки, смотрю в небо и слушаю тишину. Вода — не вода вовсе, и там, где я упала, неровное волнистое стекло разбилось. Острые края режут мне щеки и руки: под слоем твердого стекла — жидкое. Оно качает меня, а края режут все глубже. Вокруг меня снуют стеклянные водомерки.

Начинается.

… Лежа в воде, раскинув руки и эпилептически дергая головой, смотреть закатившимися глазами на блеклое и моросящее небо, натянутое на задней стенке моего черепа.

Затем я начинаю тонуть.

У голубой воды цвета битого стекла привкус оливок. Толченые голубые оливки попадают в рот, царапают в кровь десны и, скрежеща, проталкиваются сквозь горло.

В городе живет господин Z. Этот господин странен и непостижим — от его мыслей веет таким ароматом начинающейся шизофрении и гениальностью, что все чувствуют в нем короля. Господин К., его лучший друг (и это взаимно), совершенно другой: он косноязычен, немногословен, у него мало увлечений, да и в них он, кажется, разбирается плохо.

Зачем господин Z. держит возле себя господина К.? Все очень просто: королю нужна свита, а господин К. для этой роли подходит идеально.

Он жил на первом этаже и боялся спать с открытым окном. Сквозняк втягивает и надувает штору, а в темный промежуток между ней и оконным проемом кто-то будто наблюдает за ним.

А еще ему кажется, что комната дышит, но наоборот. Не она втягивает воздух улицы, а улица втягивает ее.

Все равно, если бы его легкие были не внутри груди, хрупкой и ломкой, а вокруг. И тогда не он бы дышал миром, а мир дышал им.

— Глянь, они же там картошку кокаином посыпают! Вот дураки!

У соседей нынче будет шикарный ужин.

А у нас по полу разбросаны амфетамины. Закатились под стол, под шкаф, под трюмо и под тахту.

— У Иисуса как идеальной субстанции было темное прошлое. Например, он умел корчить такие гримасы, от который войско Люцифера обращалось в бегство. Шут экстра-класса.