34 мин, 46 сек 2555
Мне хотелось, в числе тысяч других, написать над ним: «Ты прекрасен». Он и был прекрасен, как мать, но в нем я различал опасность, исходящую от существа, доминирующего над тобой — мужчины, которого я желал. Абсолютное доминирование, будто к твоим рукам привязаны грубые веревки, срезанные с гигантских деревянных кукол, и чувство, будто я — опять часть моей матери, той самой, что соткана из белого света Вечной Привязанности. Чувство, которые испытывали растворяющиеся в ярком свете ядерного взрыва — раскройся навстречу ему, и ты не испытаешь боли перехода. Мать-Ядерный взрыв.
Я понял, что все табу отменены, ибо самый главный я наконец преодолел: я могу любить свою мать как мужчину и не стыдиться этого.
Найдя себе божество, поклоняющийся ему тут же начинает выискивать в нем недостатки или изъяны. Может быть, так человечество пытается низвести божество до своего уровня или поднять себя до божественного.
С каким упоением люди топчут, сжигают, топят, рубят в щепки тех идолов, на которых совсем недавно молились.
Божество, вознесенное на недосягаемую высоту, доступно всем. Оно общее. Унижение божества принадлежит лишь тебе одному, поэтому так приятно топтать своего идола, разрубленного в щепки, ногами.
… Бедная Фрэнни искала БОГА, лежала лицом к стене, плакала и ничего не ела. Никто не знал, что делать, кроме, по-видимому, отца.
Он сказал: МНЕ КАЖЕТСЯ, ДЕВОЧКЕ НУЖНО СЪЕСТЬ МАНДАРИНЧИК.
МАНДАРИНЧИК.
Хочешь мелодии семи хрустальных сфер, а тебе — МАНДАРИНЧИК.
Хочешь участия и понимания, а тебе — МАНДАРИНЧИК.
Хочешь, наконец, обрести смысл бытия, а тебе — МАНДАРИНЧИК.
Ему вместо БОГА подсовывают МАНДАРИНЧИК. Он хочет ударить по руке, протягивающей сей скромный дар.
В христианстве много фигур, выступающих посредниками между идеальным и материальным. Самая яркая и очевидная — Иисус. Фигура в тени — дева Мария.
В сущности, она — идеальная машина, полная двойственностей.
Невинность и надчувственность.
И вместе с тем — не просто посредник. Только она обладает способностью облекать в плоть чистые идеи.
Она могла бы родить не только Иисуса.
Но и машину времени.
Но и орудие массового уничтожения.
Но и какие-нибудь органические надорганизменные формы бытия.
А все потому, что она — само человечество.
Блеклый зеленый, выцветший серо-голубой и ржаво-пыльная земля.
Далеко — шум и гул города. Низкий и монотонный, он уплощается и вливается в воду, тонкой струей доходит до середины озера и превращается в плеск и бормотание воды, вливается в корни травы, которая шевелится под порывами ветра. Он разреженный и пресно-сырой, как дыхание больного человека.
Камни и галька крошатся, и, путаясь в траве, что растет на слоне обрыва, падают вниз, в воду, беззвучно.
Я — следом за ними. Лежа в воде, раскинув руки, смотрю в небо и слушаю тишину. Вода — не вода вовсе, и там, где я упала, неровное волнистое стекло разбилось. Острые края режут мне щеки и руки: под слоем твердого стекла — жидкое. Оно качает меня, а края режут все глубже. Вокруг меня снуют стеклянные водомерки.
Начинается.
… Лежа в воде, раскинув руки и эпилептически дергая головой, смотреть закатившимися глазами на блеклое и моросящее небо, натянутое на задней стенке моего черепа.
Затем я начинаю тонуть.
У голубой воды цвета битого стекла привкус оливок. Толченые голубые оливки попадают в рот, царапают в кровь десны и, скрежеща, проталкиваются сквозь горло.
В городе живет господин Z. Этот господин странен и непостижим — от его мыслей веет таким ароматом начинающейся шизофрении и гениальностью, что все чувствуют в нем короля. Господин К., его лучший друг (и это взаимно), совершенно другой: он косноязычен, немногословен, у него мало увлечений, да и в них он, кажется, разбирается плохо.
Зачем господин Z. держит возле себя господина К.? Все очень просто: королю нужна свита, а господин К. для этой роли подходит идеально.
Он жил на первом этаже и боялся спать с открытым окном. Сквозняк втягивает и надувает штору, а в темный промежуток между ней и оконным проемом кто-то будто наблюдает за ним.
А еще ему кажется, что комната дышит, но наоборот. Не она втягивает воздух улицы, а улица втягивает ее.
Все равно, если бы его легкие были не внутри груди, хрупкой и ломкой, а вокруг. И тогда не он бы дышал миром, а мир дышал им.
— Глянь, они же там картошку кокаином посыпают! Вот дураки!
У соседей нынче будет шикарный ужин.
А у нас по полу разбросаны амфетамины. Закатились под стол, под шкаф, под трюмо и под тахту.
— У Иисуса как идеальной субстанции было темное прошлое. Например, он умел корчить такие гримасы, от который войско Люцифера обращалось в бегство. Шут экстра-класса.
Я понял, что все табу отменены, ибо самый главный я наконец преодолел: я могу любить свою мать как мужчину и не стыдиться этого.
Найдя себе божество, поклоняющийся ему тут же начинает выискивать в нем недостатки или изъяны. Может быть, так человечество пытается низвести божество до своего уровня или поднять себя до божественного.
С каким упоением люди топчут, сжигают, топят, рубят в щепки тех идолов, на которых совсем недавно молились.
Божество, вознесенное на недосягаемую высоту, доступно всем. Оно общее. Унижение божества принадлежит лишь тебе одному, поэтому так приятно топтать своего идола, разрубленного в щепки, ногами.
… Бедная Фрэнни искала БОГА, лежала лицом к стене, плакала и ничего не ела. Никто не знал, что делать, кроме, по-видимому, отца.
Он сказал: МНЕ КАЖЕТСЯ, ДЕВОЧКЕ НУЖНО СЪЕСТЬ МАНДАРИНЧИК.
МАНДАРИНЧИК.
Хочешь мелодии семи хрустальных сфер, а тебе — МАНДАРИНЧИК.
Хочешь участия и понимания, а тебе — МАНДАРИНЧИК.
Хочешь, наконец, обрести смысл бытия, а тебе — МАНДАРИНЧИК.
Ему вместо БОГА подсовывают МАНДАРИНЧИК. Он хочет ударить по руке, протягивающей сей скромный дар.
В христианстве много фигур, выступающих посредниками между идеальным и материальным. Самая яркая и очевидная — Иисус. Фигура в тени — дева Мария.
В сущности, она — идеальная машина, полная двойственностей.
Невинность и надчувственность.
И вместе с тем — не просто посредник. Только она обладает способностью облекать в плоть чистые идеи.
Она могла бы родить не только Иисуса.
Но и машину времени.
Но и орудие массового уничтожения.
Но и какие-нибудь органические надорганизменные формы бытия.
А все потому, что она — само человечество.
Блеклый зеленый, выцветший серо-голубой и ржаво-пыльная земля.
Далеко — шум и гул города. Низкий и монотонный, он уплощается и вливается в воду, тонкой струей доходит до середины озера и превращается в плеск и бормотание воды, вливается в корни травы, которая шевелится под порывами ветра. Он разреженный и пресно-сырой, как дыхание больного человека.
Камни и галька крошатся, и, путаясь в траве, что растет на слоне обрыва, падают вниз, в воду, беззвучно.
Я — следом за ними. Лежа в воде, раскинув руки, смотрю в небо и слушаю тишину. Вода — не вода вовсе, и там, где я упала, неровное волнистое стекло разбилось. Острые края режут мне щеки и руки: под слоем твердого стекла — жидкое. Оно качает меня, а края режут все глубже. Вокруг меня снуют стеклянные водомерки.
Начинается.
… Лежа в воде, раскинув руки и эпилептически дергая головой, смотреть закатившимися глазами на блеклое и моросящее небо, натянутое на задней стенке моего черепа.
Затем я начинаю тонуть.
У голубой воды цвета битого стекла привкус оливок. Толченые голубые оливки попадают в рот, царапают в кровь десны и, скрежеща, проталкиваются сквозь горло.
В городе живет господин Z. Этот господин странен и непостижим — от его мыслей веет таким ароматом начинающейся шизофрении и гениальностью, что все чувствуют в нем короля. Господин К., его лучший друг (и это взаимно), совершенно другой: он косноязычен, немногословен, у него мало увлечений, да и в них он, кажется, разбирается плохо.
Зачем господин Z. держит возле себя господина К.? Все очень просто: королю нужна свита, а господин К. для этой роли подходит идеально.
Он жил на первом этаже и боялся спать с открытым окном. Сквозняк втягивает и надувает штору, а в темный промежуток между ней и оконным проемом кто-то будто наблюдает за ним.
А еще ему кажется, что комната дышит, но наоборот. Не она втягивает воздух улицы, а улица втягивает ее.
Все равно, если бы его легкие были не внутри груди, хрупкой и ломкой, а вокруг. И тогда не он бы дышал миром, а мир дышал им.
— Глянь, они же там картошку кокаином посыпают! Вот дураки!
У соседей нынче будет шикарный ужин.
А у нас по полу разбросаны амфетамины. Закатились под стол, под шкаф, под трюмо и под тахту.
— У Иисуса как идеальной субстанции было темное прошлое. Например, он умел корчить такие гримасы, от который войско Люцифера обращалось в бегство. Шут экстра-класса.
Страница
7 из 10
7 из 10