Шаман

Он остановился внезапно, не дойдя до нас каких-нибудь четыре шага и пригвоздил к месту серией тонких, узконаправленных взглядов. Казалось, лучи лазера, лимонно-чёрные, глянцевые, сплели вкруг нас мгновенную паутину и не только обмерили и заставили застыть, но и высветили нас наизнанку, всё наше тайное и явное, а мы… мы просто не могли пошевельнуться. При этом вовсе не было ощущения скованности или принудительного паралича, не были мы и загипнотизированы. Просто, мы очень чётко и ясно поняли: двигаться нам не следует. А следует стоять. Стоять и ждать продолжения.

— О-о!, ты шаман! — сказал шаман, указывая на меня всей изломанностью длинного пальца с острым ногтем на конце, так что мне показалось, будто чёрная молния просвистела в воздухе меж нами и впиталась неслышно в мою дальнюю ауру.

— Да, ты шаман! — повторил он тоном, точно соответствующим его движениям: одновременно обличительным, уважительным и предостерегающим. — Я вижу твою песочную палочку!

Самое поразительное заключалось в том, что я его понял. Сразу же. Никто иной кроме меня самого не мог бы использовать эту формулировку, она была МОЕЙ, исконно МОЕЙ, я сам изобрёл её и придумал, нет — привидил, когда было мне не больше двенадцати лет отроду…

… Тогда я, помнится, частенько вставал по утру и, взяв ранец, выходил из дому. Но вместо того, что б идти, как и положено, в школу, которая располагалась прямёхонько против моего дома, окна в окна, — я отправлялся в… поликлинику. Да, в поликлинику. Но вовсе не для того, чтобы записаться к врачу. Просто, я обнаружил, что поликлиники являются, практически, единственным местом в нашем огромном городе, где я, — мальчик, — мог беспрепятственно и сколько душе угодно сидеть на стуле в коридоре и… наблюдать за людьми. Причём, делать это не вызывая ни малейшего к себе любопытства или настороженности (конечно, если не пялиться черезчур уж пристально). То же самое я мог бы делать и в общественном транспорте, автобусах там, трамваях, дальних маршрутах метро…, но во-первых, там всегда были ещё и шум, давка, тряска, звуки с улицы, а во-вторых, хоть каких-никаких, а всё ж таки, денег это стоило…

В поликлинике же всё было тихо и чинно. Больные — настоящие и мнимые — сидели молча, сосредоточенно погрузившись в собственные проблемы, как правило, весьма невесёлого свойства. Менее всего можно было сказать о них, что они беззаботны и жизнерадостны, их мысли не прыгали с пятого на десятое в рамках усиленной работы ума, оживлённой беседы, быстрых изменений во внешней среде (как то: бегущие мимо пейзажи за окном автобуса)… Нет, человек, сидящий в очереди на приём к врачу среди десятков себе подобных думает медленно и неспеша, мысли его — словно тело идущего по грудь в воде и ступающего, к тому же, по неверному дну: осторожны и бережны, они, — как и тело, — стараются ничем не потревожить недомогание и боль… ничего резкого, грубого, быстрого… Случайный чих повергает извергшего его в почти такой же конфуз, как если бы он, к примеру, прилюдно сморозил бы жуткую глупость, и он поспешно, всеми силами старается загладить оплошность… просто застывая истуканом и всем своим видом, как бы заявляя: это не я: разве ж способно это, почитай, не-живое изваяние на проявленье столь неуместно-человеческого, как постыдный чих?!

Да, я сидел часами в коридорах поликлиник (я менял их, дабы не примелькаться) и наблюдал за людьми, не просто наблюдал: вживался, проникал под кожу и ауру, клетки мозга и биенье крови… Я улавливал мысли, сначала — поверхностные и преходящие, затем — более глубинные, базисные. Если первые были подобны коже, мышцам и мясу, то вторые — скелету, на котором всё это крепилось.

«Вот покончу с врачом, пойду к невестке, — думала толстая одутловатая баба в цветном байковом платке по самые брови, — а по дороге творог куплю, с изюмом… если будет»…

Но тут же мысли её, — и я вслед за ними, — устремлялись на глубинный, «скелетный» уровень, становились тягучими, как патока, почти твёрдыми. И вот уже, как коряга из трясины, всплывал предо мной образ невестки, моложавой, но вконец затурканной жизнью женщины с мелкими щербинками на лице и пальцами, покрасневшими от возьни с бесконечными пелёнками, в ауре её со снохой, их сложных, неоднозначных отношений, полных взаимных упрёков и зависимостей; а вот и образ сына и его отношений с женой и матерью и далее, насколько топкость позволяла оголяться стволам и сучьям…

А подо всем этим, ещё глубже, лежали совсем уж над-мысленные пласты. Там не двигалось ничего, там обитали символы.

Именно туда-то я и стремился, это-то и интересовало меня больше всего.

Мысли — быстрые иль медлительные, жадные иль хитрые, ревнивые иль завистливые, ироничные, коварные иль злые, но всегда — эгоистичные, — быстро наскучивали мне, утомляли до нельзя… они представлялись беспорядочным роем астероидов, судорожно вращающихся вкруг невидимого, эфемерного центра САМОСТИ, только так и могли они преисполняться собственной важности и значимости, возомнив себя Фактором!