Шаман

Мы всё ещё продолжали выводить необычайно слаженную трель, но она стала уже двойной внутри себя, в ней чётко различались две наши, столь похожие друг на друга, но всё же различные, пьесы. Наконец, я приглушил звучание своего соло: я желал прислушаться к трели друга, хоть я знал это и так: он исцелён, полностью и бесповоротно исцелён!

Вот она, звенящая трель его жизни, те же, уже знакомые мне каскады октав, вот пик ликованья, вот и завершающая всё победная нота. Она не скатывалась больше в жалобный минор, не резала слух диссонансом, нет, взвившись до избытка себя, она просто переливалась через край восприятья, устремляясь в Беспредельность.

Я глянул на песочную палочку друга. Заторов как не бывало. А правый её конец… его не было. Палочка скрывалась в непроглядной пелене будущего, как то и положено всему живому.

Я понял, что в моих руках, нет, в мыслях и воли, заключена огромная сила, что я могу не только читать внутренний мир и судьбу человека по его песочной палочке, но и изменять их. Я имею над ним власть. Я — властелин судеб!

Гордость и восхищение захлестнули меня: сколь упоительна виделась мне сама идея подобного владычества, какую безграничную свободу экспериментов открывала она: помогать и исцелять, предотвращать злодейства и дарить счастье, превносить гармонию и… мстить… Эта мысль меня отрезвила. Нет, я не свободен от эгоистических порывов, от личностного и низменного, от властолюбия и корысти…, а значит… значит, я не имею права на власть, да и никто не имеет, даже утвердившись, казалось бы, в благих намерениях, человек не вправе вмешиваться в судьбы других, какие бы мотивы им не руководили. Я осозновал это вполне. И раз и навсегда запретил себе нечто подобное.

— Я вижу твою песочную палочку! — проговорил шаман, тыча в меня чёрным пальцем и странная гримаса исказила его узкое лицо. угроза? смех? бахвальство властителя?

Я всё ещё стоял недвижим, а шаман перевёл взгляд на мою спутницу, вперился ей в грудь, на миг замер и исторг из себя медленный торжественный скрип:

— Вижу: жёлто-мохнатое, тёплое и липкое… рыжее приятное… галька зеленеет… гладкая… синее и тонкое… лакомое ушко…

Я понимал, что происходит что-то ужасное, что я обязан положить всему этому конец, выйти из-под чар, иначе… я не знал, что иначе и боялся даже вообразить себе, что же это могло бы быть… А он полностью, казалось, забыв про меня, всецело сосредоточился на девушке.

— Ага!, — провозгласил он победно и хищный огонёк вспыхнул в непроницаемых глазах, — вот она, твоя палочка! хороша, хороша… стройная такая, чистенькая… а что, если мы её сейчас… хи-хи… чуток подправим, а? так, самую малость… — и он бросил на меня заговорщицкий взгляд, — вот здесь вот — добавим багровый сгусток, там — коричневый завал, тут, вот — устроим ма-а-маленький такой оползень, серенький… а вот здесь, в конце и справа… ну… тут мы просто развеем туман, — он даже клацнул зубами от предвкушенья, а руки его сами стали вершить движенье, разгоняющее дымку…

… «в конце и справа… развеем туман», — повторил я про себя обещание шамана… развеем туман?! но ведь тогда обнажится окончание палочки, а значит… да он же убьёт её!», — ужаснулся я.

Двигаться я не мог, но мог видеть. Я сконцентрировал всё своё внимание на шамане, как когда-то, давно, на своём друге в больнице. Молниеносно промелькнули предо мной пятна затхлой зелени, бурые топи, чёрно-красные, шипастые кляксы, некая сизая слизь… вот уж и она, его песочная палочка. Я поразился её темноте. Никогда прежде не сталкивался я с таким насыщенным, непроглядным злом, злом в чистом виде. Он был безнадёжен. Любая попытка осветить его попросту привела бы к незамедлительной его смерти, к распаду всех структур.

И ещё понял я, что шаман блефует. Что нет в нём ни грана действенной силы, только лютая ненависть, потому что… потому, что шаман был импотент. Во всех смыслах. Лишь внушение страха, страха и преклоненья жертвы пред его мнимыми возможностями, — вот его жалкий удел. Отсюда и ненависть. И ещё увидел я, что шаман проклят. Проклят давно и напрочь могущественным и ещё более тёмным, чем он сам магом (у меня не было ни времени, ни желания вдаваться в подробности их давнишней ссоры). «Да он же полностью безвреден», — воскликнул я про себя и даже некое подобие сострадания пробудилось во мне к этой пародии на злого волшебника.

И стоило мне лишь подумать об этом, как чары спали.

— Ты блефуешь, — спокойно сказал я и улыбнулся, — ты ничего не можешь. Ничего. И сам это прекрасно знаешь. Над тобою давлеет стародавнее проклятье. Я мог бы его снять с тебя. Но не стану. Порою и зло творит добро. Не стоит ему в этом мешать.

И вновь лицо шамана исказила гримаса. Но на сей раз была то гримаса боли, нестерпимой боли, словно язык пламени прожёг его до кости. Он вскинул обе руки и простёр их в мою сторону. Но пальцы его были скрючены, а чёрные ногти обращены в глубь ладоней, к самому себе.