Рокировка

Надо знать мою родительницу, чтобы оценить «ля-ля!».

Она, заняв самый краешек деревянного табурета, болтала, словно девочка, ножками в ботинках « прощай молодость», но — спину держала непривычно прямо, словно надев черный строгий пиджак, забыла снять его с плечиков. Отцветшее ее лицо было бескровно, как лицо почетного донора, голос трескуч, что мороз и лишь слабая дрожь ее пальцев, поднявших граненый стакан, выдавала внутреннее глубоко упрятанное ликующее торжество.

— За домичек! — отец, потерев руки, с некоторым недоверием косясь на супругу, подхватил стакан. Он спешил, торопился, повод был без «вопросиков», но годами отработанный собачий рефлекс остерегаться голубушку, того, что на полдороги застопорит, конфискует стаканчичек, обломает — ек-комарок! — кайфушечку — заставил жадными глотками загнать водку в желудок, морщась, закусить огурцом. Тепло растеклось по телу, отец раскраснелся и тер машинально рукой коленку. — Это самое… прудичек есть, карасик поди водится… в общем, ек-комарок, за н а ш домичек!

— Классно! — Клотильда, моя жена, потянулась ко мне через стол, чтобы чокнуться. Чего тянуться, звяк стекла вышел жалким — так гремит посуда в авоське бомжа. Относительно новый член семьи с годичным стажем, Клотильда опустошила стакан с осознанием вечного ритуального действа, не выпуская из левой руки коляску с ребенком.

— А-а-а-а-а! М-м-м-м! А-а-а-а! — пробаюкала она, жуя набитым ртом.

Глядя на супругу, я дивился. В сотый, тысячный, мильонный раз. Хрупкая девушка — бутон Ирочка с алыми призывными губками в одночасье — оборотнем — распустилась после родов в безразмерную тушку. Только маленькие свинячьи глазки светились порою человеческой теплотой.

— Клотильда! Настоящая Клотильда! — обозначил тогда я грустную метаморфозу этим именем. — Я буду звать тебя Клотильдой!

— Почему? — спросила она.

— Потому! — ответил я, потому что как объяснить

— Красивое имя. Из рыцарских романов. Зови, я согласна.

Наверное, в тот час согласия в темном чулане моей души повесился рыцарь.

Но как втерлась, вросла, впиталась она в семью. Клотильда! Истинно говорю — Клотильда! Настроившись, как приемник на нужную волну, и родив, для верности, малыша, не просто моего наследника, но наследника рода Ольявидовых, она стала более важным и необходимым звеном семейной цепочки, чем я.

А я — тот самый Ольявидов, еще год назад — последний из Ольявидовых, сидел, качаясь на стуле, пил и закусывал, и было бы все глубоко по барабану, но — мы продали квартиру в столице, чтобы приобрести родовую развалюху в глуши на севере Московской области с емким названием Окоемово. Более того, — и это граничило с безумием, — оставшиеся от сделки деньги намечалось не поделить, как небольшой, но сладкий пирог, а потратить на капитальный ремонт дома, который годился разве что на яркий пламенный костер. Но главное, нам предстояло уже сейчас жить в этом доме с протекающей крышей, сыростью и затхлостью, гнилыми переводами, полуразрушенной печью, в доме, о котором у меня сохранились не самые лучшие детские воспоминания.

Я разлил водку, поднял стакан.

— За дядю!

— За братца! Долгих лет ему жизни! — глаза мамы счастливо сверкали.

— Крепкого здоровья! — глаза жены сияли отраженно. — Пусть дядечка скорее поправляется, мы его ждем!

— За воссоединение н а ш е й семьи в н а ш е м доме! — Я сказал то, что хотели услышать.

За дядю пили стоя. Даже отец. Он балансировал, опираясь рукой о стол.

— Ирочка-душка! Передай огурчики! И сама, сама отведай! Хорошие огурчики! Будущим летом свои кушать будем!

— Возьмите, мама! Вон тот, просто аппетитный! Папа, вы закусывайте! Закусывайте! Кисик, я положу! — « кисик « — это я.

Меня не спрашивает. Берет и кладет, берет и кладет! А хочу ли я — ее не волнует.

Дядя Паша, мамин брат, тяжело заболев, лежал в больнице. Смерть его ожидалась еще месяц назад, но тогда он из кризиса выкарабкался и довел дело своей жизни до победного конца: выкупил дом, принадлежавший в старину нашей фамилии. В хорошо забытые времена дом конфисковали в пользу босяцкой власти, и он долгие годы исправно нес государственную службу, последовательно будучи «Домом колхозника», начальной школой и, наконец, конторой фабрики «Щетка-гребень».

Странная логика, но дядя вернул дом и уже верилось, что больной окончательно поправится и будет жить теперь вечно, по крайней мере, пока не кончится ремонт.

— Мама! Мама! Покажите, скорее купчую! — Клотильда хлопнула в ладоши от притворного нетерпения узреть клочок гербовой бумаги.

Мама недоверчиво окинула взглядом собравшихся. Облачко сомнения наплыло на ее лицо.

— Вы хотите? … Серьезно?

— Ик!… — кивнул отец. — Ик!

Мама торжественно поднялась с табурета и все также неестественно прямо держа спину, открыла ящик дубового комода.