Рокировка

Из ящика достала шкатулку из красного дерева, разыскала на груди ключ и, вынула из шкатулки, словно счастливый бочонок в игре «русское лото», свернутую в рулон бумагу. Бережно развернула, сияя, чмокнула и пустила по семейному кругу. На голубом фоне золотым теснением красовалось: «КУПЧАЯ». С волнением читая текст документа, мы с трепетом прикладывались губами к гербовой печати. Купчая пахла свежей типографской краской. У меня мелко дрожали руки. Еще бы: пахнуло веками. Первый Ольявидов — матрос потешного полка Петра Великого — может спать спокойно. Жена дала поцеловать бумагу ребенку. Малыш схватил пухлой ручонкой за краешек, смял, разжал пальчики и, гукая, пустил пузырь.

Счастьем можно назвать чувство, с каким все смотрели на наследника. Я на секунду запамятовал, что был главным противником переезда.

О родовом гнезде в старинном селе Окоемово наслышан я был сызмальства. Только и помню: «Ах!» да «Ох!». Должно быть поэтому первым сказанным мною словом в этой жизни после «мама» и «дай» было сложное словосочетание «наше имение». Топая ножкой, будто объявляя название стишка на утреннике, я произносил: «Насе мимене!». Взрослые умилялись, давали конфетку. «Ах!» — говорили они. О доме высказывались благоговейно и с придыханием, как о старейшине семьи, временно нас покинувшего: «Ох!». Мне же «насе мимене» представлялось ветхой, из древнего полусказочного мира, избушкой на курьих ножках, в которой бабушка Яга давным-давно сдохла.

И только щенячья привязанность к дяде Паше явилась причиной первого моего появления в Окоемове.

Может, от долгой тряской езды — укачало в автобусе и я по приезде не сразу смог очухаться — ощущение времени, загнанного в стойло, не покидало всю поездку. Старинное сонное село встретило с той же первозданностью, какая была, наверное, и сто, и двести лет назад. Расхаживали возле пруда, поросшего ряской, гуси, валялись в пыли свиньи, на лугу паслись коровы и козы. Местные ребятишки, чумазые и босоногие, ковыряли пальцами в носу.

— Здравствуйте, барин! — баба средних лет остановилась, поставила на траву ведра, поклонилась — мне одному — в пояс.

Я вытаращил глаза, готовый расхохотаться. Недоуменно покосился на дядю. Но дядя паша серьезно и важно поздоровался:

— Здравствуйте, Евдокия Харлампьевна! Вот, проведать приехали.

— Растет наследник-то? — кивнула на меня баба.

— Растете! Как же!

— Это хорошо! — Евдокия Харлампьевна подцепила коромыслом ведра — без наследника — как?

Дядя Паша проводил взглядом удаляющуюся женщину, грустно усмехнулся:

— Здесь еще помнят нас.

Перед отъездом в вотчину, дядя твердил моей матери: «Мальчик должен знать корни!». Я представлял толстое могучее дерево, с кривыми — во все стороны — корнями. Не представлял — чего их знать? Так вот, корни не понравились. «Без наследника — кака!» — передразнил я. Ни Окоемово, застывшее во времени, как в невесомости — куда захолустью против бурлящего котла города, ни старые бревенчатые стены с выцветшими занавесочками и вывеской «ще… ка — … ебень» родового гнезда. По всей стране росли, как грибы — на глазах огромные белобокие, будто лайнеры, многоэтажки, а дядя млел и восхищался деревянной развалюхой.

Хотя дерево в тот приезд еще было. Раскидистая мощная — в три обхвата ива стояла у крыльца. По преданию ее посадил тот первый Ольявидов. И корни были. Знатные корни. Верно, со времен Петра 1 спотыкался всяк сюда входящий.

Под видом посетителей мы зашли в контору фабрики. Споткнулся и я, как причастился к истокам — в первый и последний раз — позже иву спилили, пень с корнями выкорчевали, дорожку в контору заасфальтировали.

В длинном темном коридоре тускло мерцала лампочка. К стене сиамскими близнецами жались кожаные кресла с откидными спинками. На стене плакаты: «Пьянству — бой!», «Партия и народ — едины!», «Помни — дома ждут жена и дети!». За одной из дверей слышалось быстрое щелканье печатной машинки.

— И дым отечества нам сладок и приятен! — продекламировал дядя Паша. — Ты чуешь! Чуешь!

Я смотрел на него, стараясь понять.

— Вдохни, вдохни глубже, малыш! Запах детства!

Пахло пылью, чем-то затхлым, наверное, мышами. Хотелось чихать.

— Здесь, — он ткнул пальцем с обгрызенным ногтем на дверь с табличкой «отдел кадров» — была детская. А там — на «бухгалтерию» — гостиная. Загляни-ка туда! — заговорщицки зашептал он. — Да не дрейфь ты! — и легонько подтолкнул к двери, за которой стучала машинка.

Я приоткрыл дверь. Комната была небольшой, с видом на куст бузины. На подоконнике в деревянной кадочке стоял разлапистый, как осьминог, столетник. За столом печатала на машинке женщина с седыми волосами, стянутыми в пучок. Она показалась похожей на Евдокию Харлампьевну, не матерью, к примеру, а старшей сестрой.

— Здрасьте!

— Здравствуй! — женщина перестала печатать, без интереса взглянула на меня.