Был второй час ночи — земля под домом уже не сотрясалась спешащими поездами метро. Хиггс (одна рука в кармане, во второй вместительный черный кейс), очень похожий на кинематографического шпиона, грузно поднялся на второй этаж, представляя себя загулявшим в «Праге» забулдыгой. Постояв минут пять, слушая тишину, он подошел к двери под номером 7, стал открывать английский замок тонким своим ногтем, но дверь не была закрыта и под напором его руки легко распахнулась.
Добавить в моё избранное
37 мин, 27 сек 18900
— Гм, кто же смазал петли? — подумал Хиггс, входя. — Наверное, новый жилец, аспирант.
Хиггс знал, что в этой коммунальной квартире живут шестеро. Одну комнату занимал улыбчивый горбун лет пятидесяти пяти с восьмидесятилетней матерью Серафимой Аркадьевной, другую с недавних пор снимал очный аспирант из Иваново с женой и сыном-второклассником. Комнаты этих жильцов выходили окнами на Арбат. Интересовавшая же Хиггса старушка Валентина Ивановна семидесяти пяти лет, сухонькая и бойкая, жила в третьей комнате, выходившей окнами во внутренний двор, из которого до Арбатского переулка хода было минуты две. Когда Хиггс закрывал дверь квартиры на засов, чрезвычайно довольная лицом старушка Валентина вышла из кухни с чайником горячей мочи — ею она лечила ноги от ревматизма. Хиггс сморщил лицо от резкого неприятного запаха, но тут же улыбнулся: старушка опять перепутала свой чайник с чайником аспиранта, и утром тот станет удивляться, чем же это пахнет его индийский чай со слониками, за которым он битый час простоял в Новоарбатском гастрономе?
Хиггс подождал, пока старуха закрылась в своей комнате, затем бесшумно прошел в ванную и осмотрел ее внимательно. Оставшись довольным, подошел к дверям горбуна, послушал, приблизив ухо к высокой замочной скважине (в двери их было штук пять): мать с сыном спали, мерно похрапывая под пьяные возгласы и песни последних клиентов популярного среди дипломатов ресторана «Прага».
Спал и аспирант с женой и ребенком. Все складывалось для Хиггса как нельзя лучше. Потерев руки, он пошел к дверям старухи Валентины, вошел в комнату, не спеша отодвинув засов лезвием перочинного ножика. Жилица комнаты сидела на табуретке и смотрела телевизор с выключенным звуком. Босые белые ее ноги, нежась, топтались в желтом тазике, наполненном теплой мочой. Подойдя сзади, Хиггс привычным движением сломал старухе шею — щелк, и готово. Затем взял на руки быстро холодеющее тело, пошел с ним в ванную комнату, положил в ванну, стал снимать старушечью одежду: халат, ветхое платье, расползавшееся под руками, нижнее белье производства 30-х годов (нигде кроме, как в Моссельпроме). Обнажил старческое тело, уложил его так, чтобы было удобнее мыть. Открыл воду. Когда воды набралось достаточно, намылил губку и тщательно вымыл то, что когда-то было Валентиной Ивановной Сорокиной, сорок пять лет проработавшей в Октябрьском трамвайном депо. Потом вынул из кармана брюк опасную бритву, провел по острию подушечкой большого пальца. Удовлетворившись остротой лезвия, аккуратно обрил голову старухи наголо, затем, морщась от морального неудовольствия, обрил лобок, ноги. Осмотрев затем внимательно тело, обрил все замеченные волоски. Закончив с этим, собрал сбритые волосы в газетный кулек, сунул его в мусорное ведро (на самое дно, под обрывки одноразовых полотенец, пустые бутылочки и тюбики из-под шампуней, краски для волос и прочие отходы, привычно образующиеся в ванных комнатах). Еще раз оглядев помещение острым взором, завернул старуху в простыню, понес в комнату. Когда он открывал в нее дверь, в коридор вышел горбун. Посмотрев исподлобья на открывшуюся глазам необычную картину, он с повышенной деловитостью прошел к туалетной комнате и закрылся в ней на крючок.
Хиггс же действовал как заведенный. Пройдя в комнату старухи, расположил тело на широком и массивным старинном столе, покрытом клеенкой с большими зелеными яблоками и черным виноградом. Постоял в задумчивости, взял таз с мочой, понес в ванную, осторожно вылил там содержимое в раковину, основательно вымыл и сполоснул таз (и раковину), вернулся в комнату, принялся спускать в него кровь, предварительно надрезав вены на запястьях старушки. На сбор крови ушло около часа, все это время Хиггс курил, стоя у окна, на подоконнике которого стояло два горшка с геранью. Было лето, и она цвела буйно. Цветы были ярко-красного цвета и вызывали у него аппетит.
Когда старуха обескровила, Хиггс разбавил скопившуюся кровь чаем из заварочного чайника и бутылкой ситро, нашедшейся в буфете. Размешав получившуюся жидкость лопаточкой для варки варенья — она также обитала в буфете, попробовал на вкус — он был хорош. Довольный этим, Хиггс достал из внутреннего кармана пиджака нож с широким лезвием, уселся на скрипящий венский стул и принялся есть Валентину Ивановну, отрезая кусок мяса за куском и запивая кровью из таза. Делал он это, то есть запивал, с помощью облупленной эмалированной кружки ядовито-зеленого цвета. Думал он о разном. В частности, и о том, что в нем, в Хиггсе, килограмм 120 веса, обескровленная старуха весила килограммов сорок, и потому можно было надеяться, что до рассвета дело будет сделано, тем более, что кости престарелой женщины были хрупкими, то есть серьезно тронутыми остеопорозом, и потому грызлись легко. Голову он развалил ножом на жостовском подносе с характерным букетом. Съев Валентину Ивановну к пяти утра, снес в мусорный бак, стоявший в подворотне, расщепы крупных костей; вернувшись в дом позевал, глядя в окно, затем донага разделся, лег спать на диван лицом к спинке и спал ровно девять дней.
Хиггс знал, что в этой коммунальной квартире живут шестеро. Одну комнату занимал улыбчивый горбун лет пятидесяти пяти с восьмидесятилетней матерью Серафимой Аркадьевной, другую с недавних пор снимал очный аспирант из Иваново с женой и сыном-второклассником. Комнаты этих жильцов выходили окнами на Арбат. Интересовавшая же Хиггса старушка Валентина Ивановна семидесяти пяти лет, сухонькая и бойкая, жила в третьей комнате, выходившей окнами во внутренний двор, из которого до Арбатского переулка хода было минуты две. Когда Хиггс закрывал дверь квартиры на засов, чрезвычайно довольная лицом старушка Валентина вышла из кухни с чайником горячей мочи — ею она лечила ноги от ревматизма. Хиггс сморщил лицо от резкого неприятного запаха, но тут же улыбнулся: старушка опять перепутала свой чайник с чайником аспиранта, и утром тот станет удивляться, чем же это пахнет его индийский чай со слониками, за которым он битый час простоял в Новоарбатском гастрономе?
Хиггс подождал, пока старуха закрылась в своей комнате, затем бесшумно прошел в ванную и осмотрел ее внимательно. Оставшись довольным, подошел к дверям горбуна, послушал, приблизив ухо к высокой замочной скважине (в двери их было штук пять): мать с сыном спали, мерно похрапывая под пьяные возгласы и песни последних клиентов популярного среди дипломатов ресторана «Прага».
Спал и аспирант с женой и ребенком. Все складывалось для Хиггса как нельзя лучше. Потерев руки, он пошел к дверям старухи Валентины, вошел в комнату, не спеша отодвинув засов лезвием перочинного ножика. Жилица комнаты сидела на табуретке и смотрела телевизор с выключенным звуком. Босые белые ее ноги, нежась, топтались в желтом тазике, наполненном теплой мочой. Подойдя сзади, Хиггс привычным движением сломал старухе шею — щелк, и готово. Затем взял на руки быстро холодеющее тело, пошел с ним в ванную комнату, положил в ванну, стал снимать старушечью одежду: халат, ветхое платье, расползавшееся под руками, нижнее белье производства 30-х годов (нигде кроме, как в Моссельпроме). Обнажил старческое тело, уложил его так, чтобы было удобнее мыть. Открыл воду. Когда воды набралось достаточно, намылил губку и тщательно вымыл то, что когда-то было Валентиной Ивановной Сорокиной, сорок пять лет проработавшей в Октябрьском трамвайном депо. Потом вынул из кармана брюк опасную бритву, провел по острию подушечкой большого пальца. Удовлетворившись остротой лезвия, аккуратно обрил голову старухи наголо, затем, морщась от морального неудовольствия, обрил лобок, ноги. Осмотрев затем внимательно тело, обрил все замеченные волоски. Закончив с этим, собрал сбритые волосы в газетный кулек, сунул его в мусорное ведро (на самое дно, под обрывки одноразовых полотенец, пустые бутылочки и тюбики из-под шампуней, краски для волос и прочие отходы, привычно образующиеся в ванных комнатах). Еще раз оглядев помещение острым взором, завернул старуху в простыню, понес в комнату. Когда он открывал в нее дверь, в коридор вышел горбун. Посмотрев исподлобья на открывшуюся глазам необычную картину, он с повышенной деловитостью прошел к туалетной комнате и закрылся в ней на крючок.
Хиггс же действовал как заведенный. Пройдя в комнату старухи, расположил тело на широком и массивным старинном столе, покрытом клеенкой с большими зелеными яблоками и черным виноградом. Постоял в задумчивости, взял таз с мочой, понес в ванную, осторожно вылил там содержимое в раковину, основательно вымыл и сполоснул таз (и раковину), вернулся в комнату, принялся спускать в него кровь, предварительно надрезав вены на запястьях старушки. На сбор крови ушло около часа, все это время Хиггс курил, стоя у окна, на подоконнике которого стояло два горшка с геранью. Было лето, и она цвела буйно. Цветы были ярко-красного цвета и вызывали у него аппетит.
Когда старуха обескровила, Хиггс разбавил скопившуюся кровь чаем из заварочного чайника и бутылкой ситро, нашедшейся в буфете. Размешав получившуюся жидкость лопаточкой для варки варенья — она также обитала в буфете, попробовал на вкус — он был хорош. Довольный этим, Хиггс достал из внутреннего кармана пиджака нож с широким лезвием, уселся на скрипящий венский стул и принялся есть Валентину Ивановну, отрезая кусок мяса за куском и запивая кровью из таза. Делал он это, то есть запивал, с помощью облупленной эмалированной кружки ядовито-зеленого цвета. Думал он о разном. В частности, и о том, что в нем, в Хиггсе, килограмм 120 веса, обескровленная старуха весила килограммов сорок, и потому можно было надеяться, что до рассвета дело будет сделано, тем более, что кости престарелой женщины были хрупкими, то есть серьезно тронутыми остеопорозом, и потому грызлись легко. Голову он развалил ножом на жостовском подносе с характерным букетом. Съев Валентину Ивановну к пяти утра, снес в мусорный бак, стоявший в подворотне, расщепы крупных костей; вернувшись в дом позевал, глядя в окно, затем донага разделся, лег спать на диван лицом к спинке и спал ровно девять дней.
Страница
1 из 11
1 из 11
