Добавить в моё избранное
37 мин, 27 сек 18905
— вопрошающе посмотрела девочка на Серафиму Аркадьевну.
— У нас тут коммунальная квартира, — сказала та. — Не гоже новорожденного на общий стульчак сажать. Подержи-ка Витю, да осторожнее. Горшок где-то на антресолях, сейчас достану.
Серафима Аркадьевна достала с антресолей горшок горбуна Виктора Степановича, вымыла в ванной, протерла одеколоном «Красная Москва», усадила ребенка на приятно пахнущую ночную вазу и стала им любоваться, заломив руки на груди. Девочка же Валя, устроившись перед мальчиком на корточках, принялась его допрашивать:
— А сколько тебе лет Витя? — мальчик, подумав, выставил 3 розовых пальчика.
— Три годика?! Ух ты! А почему ты тогда не говоришь? Все дети в два года уже говорят.
— Я тоже говорю, — ответил Витюша безо всякого младенческого акцента.
— Это хорошо, — погладила его по головке Валентина. — Давай, я буду тебе нареченной сестрой, а ты мне нареченным братом?
— Давай, — ответил мальчик, — только я не знаю, что такое нареченная сестра. Это какое-то юридическое понятие?
Девочка вопросительно посмотрела на Серафиму Аркадьевну.
— Виктор Степанович увлекался юриспруденцией, — улыбнулась та ностальгически. — Правда, на любительском уровне.
— Я и сейчас увлекаюсь, — сказал мальчик, встав с горшка. — Смотрите, я сделал какашку. На мышку похожа, только коричневая.
— Странно… — появился в дверях Хиггс. — Ты же еще не кушал…
— Что-нибудь не то? — испугалась девочка Валентина.
— Да нет, просто такого никогда не было. Как самочувствие малыша?
— Замечательное, — ответил малыш.
— Ну и хорошо. Не брезгуй манной кашей, расти, учись и скоро станешь космонавтом.
— Не хочу космонавтом, — топнул ножкой ребенок Виктор Степанович. — Хочу стать бабником!
Серафима Аркадьевна всплеснула руками: — Бабником!
— Да, мамуль, бабником. Я пятьдесят пять лет был горбуном и тридцать лет ходил к дешевым проституткам, которые смотрели на меня, как на урода. И я теперь хочу все наверстать, хочу увиваться за девочками, хочу, чтобы они ластились ко мне, хочу, чтобы был выбор!
Эту тираду девочка Валентина Ивановна слушала с интересом. Ей тоже хотелось ходить в модных платьях, дорогих туфельках на высоких каблуках, подолгу сидеть в парикмахерских, создавая себе шикарный образ. Она представляла этих бабников викторстепановичей, толпами ходящих за нею, целующих ей руки и дарящих цветы и драгоценности.
Хиггс стоял чернее тучи. Мыли его путались. Вот эти люди! Стараешься, стараешься, глодаешь их кости, жуешь щетинистую кожу, гениталии, а они норовят в дармоеды, мечтающие об одних лишь развлечениях. Видимо, что-то не то смутировалось в организме мальчика, и надо что-то делать, чтобы дети его метили не в фарцовщики, но космонавты или выдающиеся врачи. А может, зря все это? Может надо было оставить при своем и горбуна Виктора Степановича, и Валентину Ивановну оставить их со своим корытом или тазом с мочой? Кстати, где она столько мочи набирала? Небось, воду литрами хлебала, чтобы было в чем ноги парить?
— Вы так не расстраивайтесь, Иван Иванович, — сочувственно тронула его руку Серафима Аркадьевна, срок лет проработавшая учительницей русской словесности. — Они же дети… А взрослая жизнь скоро расставит их по прирожденным местам.
— Вы думаете? — с надеждой посмотрел ей в глаза Хиггс.
— Уверена. Вы знаете, скольких учеников я выпустила за сорок лет своей педагогической деятельности? Тысячу двести пятьдесят одного! И что вы думаете? Закончив школу, они становились другими людьми? Полученные знания помогли им добиться высот, о которых они и мечтать не могли? Чепуха! Они оставались самими собой. Троечники продолжали всю жизнь сачковать, считая безделье и сон лучшей жизненной наградой. Ударники шли по жизни с высоко поднятыми головами и постоянно спотыкались о камни или падали в канавы с нечистотами, потому что ударниками делали их не они сами, а родители, проверявшие домашние работы и вовремя подсовывавшие учителям подарки к Празднику работников леса и другим аналогичным праздникам. А отличники? Зубрилы, не видящие жизни, выбирающие супругов как скаковых лошадей или морских свинок, становящиеся начальниками благодаря родителям-начальникам…
— Мне кажется, вы сами себе противоречите… — сказал Хиггс, давно мечтавший уединиться. — Вы начали свою речь со слов, что жизнь расставляет людей по местам, которые они заслуживают.
— Конечно, противоречу. У человека в жизни все случается, он всегда получает желаемое, но не различает его в череде предметов и серых людей, и потому кончается одним и тем же — потерями, одиночеством, старостью, смертью.
— Нет, надо определенно съесть вас вместе с вашим пессимизмом! — сказал Хиггс, и Серафима Аркадьевна засмеялась:
— Непременно, голубчик, непременно!
5.
На следующий день голосовали, и было решено следующим «омолодить» аспиранта.
— У нас тут коммунальная квартира, — сказала та. — Не гоже новорожденного на общий стульчак сажать. Подержи-ка Витю, да осторожнее. Горшок где-то на антресолях, сейчас достану.
Серафима Аркадьевна достала с антресолей горшок горбуна Виктора Степановича, вымыла в ванной, протерла одеколоном «Красная Москва», усадила ребенка на приятно пахнущую ночную вазу и стала им любоваться, заломив руки на груди. Девочка же Валя, устроившись перед мальчиком на корточках, принялась его допрашивать:
— А сколько тебе лет Витя? — мальчик, подумав, выставил 3 розовых пальчика.
— Три годика?! Ух ты! А почему ты тогда не говоришь? Все дети в два года уже говорят.
— Я тоже говорю, — ответил Витюша безо всякого младенческого акцента.
— Это хорошо, — погладила его по головке Валентина. — Давай, я буду тебе нареченной сестрой, а ты мне нареченным братом?
— Давай, — ответил мальчик, — только я не знаю, что такое нареченная сестра. Это какое-то юридическое понятие?
Девочка вопросительно посмотрела на Серафиму Аркадьевну.
— Виктор Степанович увлекался юриспруденцией, — улыбнулась та ностальгически. — Правда, на любительском уровне.
— Я и сейчас увлекаюсь, — сказал мальчик, встав с горшка. — Смотрите, я сделал какашку. На мышку похожа, только коричневая.
— Странно… — появился в дверях Хиггс. — Ты же еще не кушал…
— Что-нибудь не то? — испугалась девочка Валентина.
— Да нет, просто такого никогда не было. Как самочувствие малыша?
— Замечательное, — ответил малыш.
— Ну и хорошо. Не брезгуй манной кашей, расти, учись и скоро станешь космонавтом.
— Не хочу космонавтом, — топнул ножкой ребенок Виктор Степанович. — Хочу стать бабником!
Серафима Аркадьевна всплеснула руками: — Бабником!
— Да, мамуль, бабником. Я пятьдесят пять лет был горбуном и тридцать лет ходил к дешевым проституткам, которые смотрели на меня, как на урода. И я теперь хочу все наверстать, хочу увиваться за девочками, хочу, чтобы они ластились ко мне, хочу, чтобы был выбор!
Эту тираду девочка Валентина Ивановна слушала с интересом. Ей тоже хотелось ходить в модных платьях, дорогих туфельках на высоких каблуках, подолгу сидеть в парикмахерских, создавая себе шикарный образ. Она представляла этих бабников викторстепановичей, толпами ходящих за нею, целующих ей руки и дарящих цветы и драгоценности.
Хиггс стоял чернее тучи. Мыли его путались. Вот эти люди! Стараешься, стараешься, глодаешь их кости, жуешь щетинистую кожу, гениталии, а они норовят в дармоеды, мечтающие об одних лишь развлечениях. Видимо, что-то не то смутировалось в организме мальчика, и надо что-то делать, чтобы дети его метили не в фарцовщики, но космонавты или выдающиеся врачи. А может, зря все это? Может надо было оставить при своем и горбуна Виктора Степановича, и Валентину Ивановну оставить их со своим корытом или тазом с мочой? Кстати, где она столько мочи набирала? Небось, воду литрами хлебала, чтобы было в чем ноги парить?
— Вы так не расстраивайтесь, Иван Иванович, — сочувственно тронула его руку Серафима Аркадьевна, срок лет проработавшая учительницей русской словесности. — Они же дети… А взрослая жизнь скоро расставит их по прирожденным местам.
— Вы думаете? — с надеждой посмотрел ей в глаза Хиггс.
— Уверена. Вы знаете, скольких учеников я выпустила за сорок лет своей педагогической деятельности? Тысячу двести пятьдесят одного! И что вы думаете? Закончив школу, они становились другими людьми? Полученные знания помогли им добиться высот, о которых они и мечтать не могли? Чепуха! Они оставались самими собой. Троечники продолжали всю жизнь сачковать, считая безделье и сон лучшей жизненной наградой. Ударники шли по жизни с высоко поднятыми головами и постоянно спотыкались о камни или падали в канавы с нечистотами, потому что ударниками делали их не они сами, а родители, проверявшие домашние работы и вовремя подсовывавшие учителям подарки к Празднику работников леса и другим аналогичным праздникам. А отличники? Зубрилы, не видящие жизни, выбирающие супругов как скаковых лошадей или морских свинок, становящиеся начальниками благодаря родителям-начальникам…
— Мне кажется, вы сами себе противоречите… — сказал Хиггс, давно мечтавший уединиться. — Вы начали свою речь со слов, что жизнь расставляет людей по местам, которые они заслуживают.
— Конечно, противоречу. У человека в жизни все случается, он всегда получает желаемое, но не различает его в череде предметов и серых людей, и потому кончается одним и тем же — потерями, одиночеством, старостью, смертью.
— Нет, надо определенно съесть вас вместе с вашим пессимизмом! — сказал Хиггс, и Серафима Аркадьевна засмеялась:
— Непременно, голубчик, непременно!
5.
На следующий день голосовали, и было решено следующим «омолодить» аспиранта.
Страница
5 из 11
5 из 11
