Сколько воздуха проходит мимо моей груди! Собственно, весь воздух, за исключением какой-то малости, проходит мимо, мне с ним не встретиться, мне его не ощутить, мне его не испробовать. Хотя, разве лучше он всего прочего воздуха? Не может он быть лучше. Если повезёт — он окажется таким же точно, если же не повезёт, так окажется хуже, безобразнее, безжалостнее, может, даже смертельнее.
Добавить в моё избранное
41 мин, 33 сек 14084
В выходные из лечебницы не выписывали, в понедельник не было заведующего отделением, так что вытолкали меня взашей из теплого, насиженного и налёженного местечка только во вторник под обед. Обеда же я, разумеется, не получил. Это я предвидел и за завтраком насовал хлеба в карманы, а потом незаметно сумел переложить его в другую мою, уличную одежду. Хлеба было много, здесь его вообще не жалеют.
Меня никто не встречал, я и не ожидал, что будут встречать. Ни оркестра не ожидал, ни цветов, ни фейерверков. Для чего бы мне их дурацкие встречи?! И мои бы глаза теперь на них на всех не смотрели, впрочем, и их глаза не смотрели бы теперь на меня; в этом смысле наши глаза были вполне солидарны. Хуже, что не было денег. То есть их вообще не было. Ни рубля. Ни копейки. Следовательно, автобус отпадал. На автобусе без денег не проедешь.
На попутку тоже не очень-то следовало рассчитывать: любой, кто смотрел на мою бритую голову, принимал меня, естественно, за уголовника и чёрта с два бы, конечно, остановился. Хотя уголовником я не был. Уголовникам до меня далеко.
Я, конечно, не рассуждал так, как рассуждаю теперь. Всё сложилось в голове само собой: ехать до города следовало на электричке, но не до конечной станции, где стоят турникеты. После же пешком или как-нибудь ещё добраться до другого вокзала. Дальше снова на электричке, до своего городишки, до дома. Высадят — так выходить безропотно, ждать следующей оказии. В противном случае же могли и накостылять. Сейчас с такими, как я, не церемонятся.
Боже, что за холодный теперь июнь! Где вы сыскали такое омерзительное лето?! Как вас угораздило жить в такую пору?! Отчего не сыграли вы в ящик месяц назад или год, когда атмосфера была ещё похожа на атмосферу, погода — на погоду, когда зимой ещё бывало морозно, летом душно и маетно, осенью — слякотно, весною — переменчиво и непредсказуемо, когда не перевернулось ещё всё с ног на голову — природа, обстоятельства, человек?! А отчего я сам не сыграл в ящик вместе с вами? Прежде это было б уместнее.
Я шёл по улице и ел хлеб из карманов. Потом захотел пить, зашёл в туалет. Глупую бабу-туалетчицу я обманул: сказал, что заплачу на выходе, стал пить воду из-под крана (в туалете мне больше ничего не надо было) и потом быстро вышел на улицу. Почти выбежал. Баба что-то с угрозою кричала мне вслед, но я не слушал её.
В электричке я трясся больше часа, пробовал было заснуть, но не заснул — разбудили контролёры. Тут же стал выходить, огрызаясь как пёс на какие-то их замечания; впрочем, мне уж было всё равно, на самом деле: электричка добралась до города, до гнусных его пролетарских окраин, а до другой станции, той, что была мне нужна, чтобы пересесть на другой поезд, отсюда километров, наверное, пять. Это, в общем, терпимо.
Я поплёлся поначалу вдоль заборов промзоны, потом начались дрянные старые пятиэтажки, потом даже какой-то широкий проспект попался мне по пути. Я отвык от людей в их естественной жизни; мне было странно смотреть на них, я их не узнавал, я не ощущал с ними не то, что сопричастности, но хотя бы даже сходства. Пускай бы только внешнего.
Прежде я долго добивался способности к бесчувствию. Давно, ещё до лечебницы; лечебница в этом отношении на меня почти не подействовала. Зато, если бы я вдруг начал хоть что-нибудь чувствовать, что-то ощущать или осознавать, вот здесь-то меня бы уже ждала верная гибель.
Улицы сделались оживлённее. Вскоре я даже набрёл на некое административное здание, и возле него митинговали примерно тридцать каких-то придурков, с мегафоном, с транспарантами. Что они хотели — я не знал: ублюдки из оппозиции против ублюдков из власти, у нас по-другому не бывает. Впрочем, кто большие ублюдки? Те? Эти? Не знаю. Наш народ охотно пребывает во всевозможных ублюдочных рангах. Я же не доверяю ни одному громкому голосу, ни одному слову с трибуны, ни одному крику, ни одному энтузиазму. Смерть ходит меж нами и учит нас тихим высказываньям. Учит нас шёпотам, шорохам, всхлипам, вздохам и бормотаниям. Она — лучший учитель, мы же пренебрегаем её уроками. А иные так заносчивостью дней своих даже тщатся преподать ей самой урок.
Приехали машины с милицией (или как она там называется; сейчас много появилось новых названий. И все — для обозначения одной и той же пакости… Потом долго бранились через свои мегафоны с митингующими, и те отбрехивались. Люди в чёрном, в маскировочном и в бронежилетах рассыпались цепью, стали теснить толпу. Полетели первые камни, взметнулись дубинки над головами, раздались вопли, негодованием запнулась атмосфера дня сего холодного… но я был теперь уже далеко. И лишь оглядывался иногда. Мне бы теперь крысиную наблюдательность, мне бы теперь бурундучью настороженность — оттого бы сумма моих достоинств, несомненно, возросла! Бог есть язык.
Люди побежали, спасаясь от побоев, я же, ссутулившись, тоже ускорил шаг. Воздух груди моей ныне есть воздух неприязни, и мне же теперь совершенно не до вычурных рассуждений.
Меня никто не встречал, я и не ожидал, что будут встречать. Ни оркестра не ожидал, ни цветов, ни фейерверков. Для чего бы мне их дурацкие встречи?! И мои бы глаза теперь на них на всех не смотрели, впрочем, и их глаза не смотрели бы теперь на меня; в этом смысле наши глаза были вполне солидарны. Хуже, что не было денег. То есть их вообще не было. Ни рубля. Ни копейки. Следовательно, автобус отпадал. На автобусе без денег не проедешь.
На попутку тоже не очень-то следовало рассчитывать: любой, кто смотрел на мою бритую голову, принимал меня, естественно, за уголовника и чёрта с два бы, конечно, остановился. Хотя уголовником я не был. Уголовникам до меня далеко.
Я, конечно, не рассуждал так, как рассуждаю теперь. Всё сложилось в голове само собой: ехать до города следовало на электричке, но не до конечной станции, где стоят турникеты. После же пешком или как-нибудь ещё добраться до другого вокзала. Дальше снова на электричке, до своего городишки, до дома. Высадят — так выходить безропотно, ждать следующей оказии. В противном случае же могли и накостылять. Сейчас с такими, как я, не церемонятся.
Боже, что за холодный теперь июнь! Где вы сыскали такое омерзительное лето?! Как вас угораздило жить в такую пору?! Отчего не сыграли вы в ящик месяц назад или год, когда атмосфера была ещё похожа на атмосферу, погода — на погоду, когда зимой ещё бывало морозно, летом душно и маетно, осенью — слякотно, весною — переменчиво и непредсказуемо, когда не перевернулось ещё всё с ног на голову — природа, обстоятельства, человек?! А отчего я сам не сыграл в ящик вместе с вами? Прежде это было б уместнее.
Я шёл по улице и ел хлеб из карманов. Потом захотел пить, зашёл в туалет. Глупую бабу-туалетчицу я обманул: сказал, что заплачу на выходе, стал пить воду из-под крана (в туалете мне больше ничего не надо было) и потом быстро вышел на улицу. Почти выбежал. Баба что-то с угрозою кричала мне вслед, но я не слушал её.
В электричке я трясся больше часа, пробовал было заснуть, но не заснул — разбудили контролёры. Тут же стал выходить, огрызаясь как пёс на какие-то их замечания; впрочем, мне уж было всё равно, на самом деле: электричка добралась до города, до гнусных его пролетарских окраин, а до другой станции, той, что была мне нужна, чтобы пересесть на другой поезд, отсюда километров, наверное, пять. Это, в общем, терпимо.
Я поплёлся поначалу вдоль заборов промзоны, потом начались дрянные старые пятиэтажки, потом даже какой-то широкий проспект попался мне по пути. Я отвык от людей в их естественной жизни; мне было странно смотреть на них, я их не узнавал, я не ощущал с ними не то, что сопричастности, но хотя бы даже сходства. Пускай бы только внешнего.
Прежде я долго добивался способности к бесчувствию. Давно, ещё до лечебницы; лечебница в этом отношении на меня почти не подействовала. Зато, если бы я вдруг начал хоть что-нибудь чувствовать, что-то ощущать или осознавать, вот здесь-то меня бы уже ждала верная гибель.
Улицы сделались оживлённее. Вскоре я даже набрёл на некое административное здание, и возле него митинговали примерно тридцать каких-то придурков, с мегафоном, с транспарантами. Что они хотели — я не знал: ублюдки из оппозиции против ублюдков из власти, у нас по-другому не бывает. Впрочем, кто большие ублюдки? Те? Эти? Не знаю. Наш народ охотно пребывает во всевозможных ублюдочных рангах. Я же не доверяю ни одному громкому голосу, ни одному слову с трибуны, ни одному крику, ни одному энтузиазму. Смерть ходит меж нами и учит нас тихим высказываньям. Учит нас шёпотам, шорохам, всхлипам, вздохам и бормотаниям. Она — лучший учитель, мы же пренебрегаем её уроками. А иные так заносчивостью дней своих даже тщатся преподать ей самой урок.
Приехали машины с милицией (или как она там называется; сейчас много появилось новых названий. И все — для обозначения одной и той же пакости… Потом долго бранились через свои мегафоны с митингующими, и те отбрехивались. Люди в чёрном, в маскировочном и в бронежилетах рассыпались цепью, стали теснить толпу. Полетели первые камни, взметнулись дубинки над головами, раздались вопли, негодованием запнулась атмосфера дня сего холодного… но я был теперь уже далеко. И лишь оглядывался иногда. Мне бы теперь крысиную наблюдательность, мне бы теперь бурундучью настороженность — оттого бы сумма моих достоинств, несомненно, возросла! Бог есть язык.
Люди побежали, спасаясь от побоев, я же, ссутулившись, тоже ускорил шаг. Воздух груди моей ныне есть воздух неприязни, и мне же теперь совершенно не до вычурных рассуждений.
Страница
1 из 11
1 из 11
