Добавить в моё избранное
41 мин, 33 сек 14095
Скрюченный Васька-подлец валялся под столом, ногами в мою сторону. Он и теперь был подлец; ничего, в сущности, не изменилось. Я склонился подле него. Вместо обычного плеча был у него обрубок, руки же и не было. К чему мёртвому его шуйца? Ни к чему она мёртвому. Она и живому-то вовсе не нужна. Сей мир же следует до краёв наполнить скоропостижным. Жизнью, смыслом, созерцанием, недоумением, сарказмами… Я всегда и старался делать это, а ныне уж прошёл все университеты сатир и отчаянья, ныне я многомерен, ныне я безграничен… Вы получите от меня лишь несколько сотен слов в их новых небывалых контекстах. Это ли цель, это ли миссия, в этом ли достояние?! Я двинулся дальше, хотел шагнуть и вскрикнул от боли. Проклятая нога моя совсем меня подвела.
Ирку я тут же нашёл в другом конце комнаты, сначала я запнулся о её тапок. Потом стал недоумённо разглядывать её голые бедра, задравшуюся юбку. Крови здесь было ещё больше, в ней вообще было много крови. Тепла, крови и жизни. Нередко они меня угнетали — её тепло, кровь, жизнь, сила, пот подмышек, складки спины… И вот теперь… Что же теперь? Теперь и вещи, и люди меня предают. Вещи ломаются. Люди… я вижу их вдруг в таком вот свете. Одежда на Ирке была растерзанною, но всё было на месте — руки, ноги… хотя… не было лишь головы. Ну, конечно, быть может, вы думаете, мне стоит переменить технологию моей причудливости? Моей насмешливости? Мне всегда было стыдно жить.
Где же была её чёртова голова? Быть может, она была в руке моей? Я посмотрел. Но нет — голова Мира на сей раз оказалась вполне покойной, она мне не мешала и не подавала вовсе никаких признаков.
Что ж такое?! На ногу уж невозможно было ступать, я повалился, я рухнул на бок, не выпуская из рук ни мёртвой головы Мира, ни топора. Выглядел ли я теперь победителем? Возможно, и да. Ныне все победители таковы. Я пополз, обтирая кровь своею одеждой, своими рукавами, полами и карманами. Сколько я полз — минуту или неделю, сколько половиц и щелей, сколько скрипов и скрежетов, сколько боли и слёз, преодолел я в гадючьих своих мытарствах, в грызуньем своём походе! Вот и дверь, которая как будто раскрылась предо мной от моих вздохов и стонов, от отчаяний и заклинаний, а там же и комната другая, и я ввалился в неё, будто бы лавою, текущей со склона. Никогда прежде я не передвигался этак. Так трудно теперь смириться со своею нуклеиновостью! Это похлеще любого отвращения к своему виду.
Потом — ещё писк, я не сразу понял, что это именно писк. Будто бы голос огромной осы вдруг наполнился твёрдостью и металлом. Но также и жалобою. Более всего жалобою. Или будто бы голос мелкого зверька с перебитыми лапами, с пронзёнными и измученными гортанью и грудью. Всё несовершенное пусть так и остаётся же несовершенным. Сама жизнь моя есть безвозвратное впадение в ересь и бесконечное пребывание в ней. А Бога же, такого Бога давно следовало бы стереть с лица неба. Я видел, как Анька, тоже вся в крови, (яблочко от яблони, самой больной на свете яблони!) но живая, чёрт побери! — живая, отползает от меня, забивается в угол и смотрит на меня глазами, в которых так трудно узнать человеческие глаза, столько в них надлома и ужаса, столько в них разорванного, истреблённого и обиженного!
— Кто? — простонал я. — Кто? Кто? Кто?
— Ты знаешь, — одними губами шепнула мне Анька.
Но разве ж я знал? Точно ли я знал?! Впрочем, быть может, действительно знал, как я и впрямь знал всё, и ничего не было, чего бы я не знал, чего бы я не ощущал или не предчувствовал.
Воздух и непримиримость, боль и безразличие, стеснились вдруг поблизости до одной толчеи, до библейского столпотворения, до броуновской неподвижности. Я вывернулся из кожи своей и смысла своего, я — праведник и послушник дней своих безнадёжных, мгновений своих отчаянных, неисчислимых, я — ходатай обезглавленности, ущербности, я — заступник истреблённости, нарочитости, руки мои в крови, и душа моя в крови, пёсье и человеческое во мне противоборствует, божеское же отступает, да и разве было оно когда-то вообще — божеское?! Можете ли вы утверждать это с уверенностью?! Можете ли вы главу свою или лапу свою отдать на отсечение за божеское, за пёсье, за человеческое?! Вы — муравьи сего скверного существования, его песчинки, его амёбы, его моллюски и ракообразные. Его мучения, триумф и гордость, его сарказм, безнадёжность и процветания.
Придите, сон и слово, придите, человек и планктон, придите, день и беззаботность, ищите меня, ищите меня — сидящего, ищите меня единственного, с главою склонённою, с лицом содрогающимся, с лодыжками и ключицами, и плеврой моими вопящими, с ресницами, бровями и дёснами моими насмешливыми, сверхъестественными, ищите и не сможете отыскать, и никогда уж не отыщете более, ибо меня нет!
Ирку я тут же нашёл в другом конце комнаты, сначала я запнулся о её тапок. Потом стал недоумённо разглядывать её голые бедра, задравшуюся юбку. Крови здесь было ещё больше, в ней вообще было много крови. Тепла, крови и жизни. Нередко они меня угнетали — её тепло, кровь, жизнь, сила, пот подмышек, складки спины… И вот теперь… Что же теперь? Теперь и вещи, и люди меня предают. Вещи ломаются. Люди… я вижу их вдруг в таком вот свете. Одежда на Ирке была растерзанною, но всё было на месте — руки, ноги… хотя… не было лишь головы. Ну, конечно, быть может, вы думаете, мне стоит переменить технологию моей причудливости? Моей насмешливости? Мне всегда было стыдно жить.
Где же была её чёртова голова? Быть может, она была в руке моей? Я посмотрел. Но нет — голова Мира на сей раз оказалась вполне покойной, она мне не мешала и не подавала вовсе никаких признаков.
Что ж такое?! На ногу уж невозможно было ступать, я повалился, я рухнул на бок, не выпуская из рук ни мёртвой головы Мира, ни топора. Выглядел ли я теперь победителем? Возможно, и да. Ныне все победители таковы. Я пополз, обтирая кровь своею одеждой, своими рукавами, полами и карманами. Сколько я полз — минуту или неделю, сколько половиц и щелей, сколько скрипов и скрежетов, сколько боли и слёз, преодолел я в гадючьих своих мытарствах, в грызуньем своём походе! Вот и дверь, которая как будто раскрылась предо мной от моих вздохов и стонов, от отчаяний и заклинаний, а там же и комната другая, и я ввалился в неё, будто бы лавою, текущей со склона. Никогда прежде я не передвигался этак. Так трудно теперь смириться со своею нуклеиновостью! Это похлеще любого отвращения к своему виду.
Потом — ещё писк, я не сразу понял, что это именно писк. Будто бы голос огромной осы вдруг наполнился твёрдостью и металлом. Но также и жалобою. Более всего жалобою. Или будто бы голос мелкого зверька с перебитыми лапами, с пронзёнными и измученными гортанью и грудью. Всё несовершенное пусть так и остаётся же несовершенным. Сама жизнь моя есть безвозвратное впадение в ересь и бесконечное пребывание в ней. А Бога же, такого Бога давно следовало бы стереть с лица неба. Я видел, как Анька, тоже вся в крови, (яблочко от яблони, самой больной на свете яблони!) но живая, чёрт побери! — живая, отползает от меня, забивается в угол и смотрит на меня глазами, в которых так трудно узнать человеческие глаза, столько в них надлома и ужаса, столько в них разорванного, истреблённого и обиженного!
— Кто? — простонал я. — Кто? Кто? Кто?
— Ты знаешь, — одними губами шепнула мне Анька.
Но разве ж я знал? Точно ли я знал?! Впрочем, быть может, действительно знал, как я и впрямь знал всё, и ничего не было, чего бы я не знал, чего бы я не ощущал или не предчувствовал.
Воздух и непримиримость, боль и безразличие, стеснились вдруг поблизости до одной толчеи, до библейского столпотворения, до броуновской неподвижности. Я вывернулся из кожи своей и смысла своего, я — праведник и послушник дней своих безнадёжных, мгновений своих отчаянных, неисчислимых, я — ходатай обезглавленности, ущербности, я — заступник истреблённости, нарочитости, руки мои в крови, и душа моя в крови, пёсье и человеческое во мне противоборствует, божеское же отступает, да и разве было оно когда-то вообще — божеское?! Можете ли вы утверждать это с уверенностью?! Можете ли вы главу свою или лапу свою отдать на отсечение за божеское, за пёсье, за человеческое?! Вы — муравьи сего скверного существования, его песчинки, его амёбы, его моллюски и ракообразные. Его мучения, триумф и гордость, его сарказм, безнадёжность и процветания.
Придите, сон и слово, придите, человек и планктон, придите, день и беззаботность, ищите меня, ищите меня — сидящего, ищите меня единственного, с главою склонённою, с лицом содрогающимся, с лодыжками и ключицами, и плеврой моими вопящими, с ресницами, бровями и дёснами моими насмешливыми, сверхъестественными, ищите и не сможете отыскать, и никогда уж не отыщете более, ибо меня нет!
Страница
11 из 11
11 из 11
