Мир и бормотание

Потом — двор с парою кривых яблонь, с дощатою будкой сортира в задней части его, с заброшенной цветочной клумбой без цветов. С одною лишь бесполезной и сорной травой. Для чего вы разбиваете ваши клумбы, если не собираетесь сажать на них цветов? Клумбы — для цветов, а не для пустого самосуществования! В дом я вошёл тою самой походкою, какой входил в него тысячи раз. Кепку повесил на гвоздик в прихожей, не оборачиваясь, машинальным движением. Ирка-жена возилась на кухне, но, разумеется, приход мой заметила.

— Опять! — с глухим раздражением сказала она, вытирая ладони грязным кухонным полотенцем. Она вообще вся была распаренною, краснолицей, всё тело её погрязло в паскудной и очевидной, домашней дородности.

— Что? — сказал я.

— То самое! — сказала она. — Давно уж всё обсудили, давно договорились, а он всё ходит и ходит.

— Кто ходит? — сказал я.

— Ты что, совсем дурак стал? Уколами закололи? — крикнула она. — Чего, спрашивается, вчера приходил? Чего позавчера? И на той неделе тоже три раза?

Возможно, во мне что-то похолодело. Называть это недоумением я бы не стал, Иркины слова были очевидною чушью, и над ними не стоило бы даже задумываться.

— Что ты такое плетёшь? — сказал я. — Ты что, не знаешь, где я был? И сколько ехать оттуда?

— Очень мне это знать интересно! — крикнула ещё Ирка. — Давай, давай, как пришёл, так и уходи!

— Ты же знаешь, где я был? Знаешь? Позвони туда и спроси.

— Я звонила. Я сто раз звонила. Сговорился там с кем-нибудь, чтоб отвечали, что ты там.

— Мне поесть надо, — огрызнулся я. — И поспать бы ещё чуть-чуть.

— Это уж где-нибудь в другом месте! Лёшка, урод, мы же давно договорились! Ты обещал!

О чём же мне с ней говорить? Я молча пошёл на кухню, пошарил по кастрюлям, отыскался остывающий борщ. Тот был с мясом. Я достал мясо и отсёк от него скорбную свою десятину. Положил в тарелку. Во мне не было теперь ни малейшего боевого упоения. Всегда, но только не теперь.

— Не трожь борщ! Не для тебя! — крикнула жена, хватая меня за рукав. Я отдёрнул руку. Мясо едва не оказалось на полу. Я лишь с трудом удержал его, подхватил в последнее мгновение, и большой кусок шлёпнулся обратно в кастрюлю. Ирке, похоже, хотелось, чтобы всё было на полу.

— Вот ещё тронешь здесь что-то — сам же потом пожалеешь! Слышишь?! — крикнула та. — Повадился тут жить одинокой людской гнидой!

— Уйди! — сказал я.

— Сам уйди! — крикнула жена. Сразу же крикнула, без расстановки, без промедления. Паузу держать она никогда не умела. Кто из них умеет держать паузу? Удержать верную паузу — иногда тоже самое, что сообщить имя Бога. Да ведь и Сам Бог, если вдуматься, не слеп и не глух. Не скуден и не бессловесен. Он только лишь держит паузу. Да нет же: Он и Сам — пауза.

— Ну, что, мне ментов вызвать?! — крикнула ещё.

— И что ты им скажешь?

— Что надо — то и скажу!

— Ты не меняешься, — сказал я.

— Ну, сейчас ты у меня узнаешь!

Подхватив платок и набросив его на голову, она выбежала на двор и с силою долбанула входной дверью.

— Так я и думал, — сказал я.

Что проку искать днём с огнём человека? Нужно подстеречь его в засаде с разлитым в душе и окрест себя затемнением. Нельзя соблазнять найденного благородством и достоинством помыслов своих, и следует лишь предъявить все мутные основания души своей как свидетельство своего человеческого, своего единственно достоверного. Лишь так возможны все слияния, все соединения: человек с человеком сойдутся лишь не почве гадких остатков своих; всё безобразное в человеке есть его наиболее подлинное. Иное же не стоит принимать и в рассмотрение. Человек — самое неудовлетворительное из животных.

Пока я внедрял во чрево своё этот проклятый борщик, почти сразу пришла дочь из школы, дочь Анька двенадцати лет. Постояла, полупоглазила на меня. Я же на неё внимания не обращал. Я ел.

— Ешь? — сказала дочь.

— Ем, — сказал я.

— Куда мать побежала? — спросила Анька.

— Её дело, — сказал я.

— Смотри — твоим делом стать может, — бросила она.

Я промолчал. Но как-то так судорожно промолчал, беспорядочно промолчал, ожесточённо, безоговорочно. Никогда не прощу ей этого своего молчания. Даже помирать стану — и то вспомню, как теперь его не простил.

Душа моя зашлась вдруг в умственном (межеумственном) тике. В такие мгновения я могу потеряться не то, что перед неумной своею женой, или кургузою дочерью, но даже перед любым ребёнком, вдруг обратившимся ко мне с вопросом или с бессмысленной ребячьею фразой, перед любым дураком, взглянувшим на меня, заговорившим со мной. Я теряюсь тогда от внимания, но также от безразличия — не знаю, от чего более.

— Совсем, что ли, пришёл? — спросила ещё дочь.

Я уже поел и стал складывать посуду.