Мир и бормотание

— Совсем, — сказал я. — Куда мне идти?

— Совсем не получится, — подытожила девчонка.

— Ты ещё станешь каркать, — недовольно отмахнулся я.

Она залезла в холодильник, вытащила бутыль с квасом, стала жадно пить, так, что за раз едва не выпила половину. Я тоже протянул руку к бутыли, но она, будто не заметив, поставила ту в холодильник.

— Ворона каркает, я говорю, — сказала девчонка. Отвернулась.

Я открыл холодильник, напился кваса из бутыли. Была ещё кока-кола, но кока-колу я не стал. Пусть дурак-американец пьёт свою кока-колу, пусть подонок-американец её пьёт. В кухне летал шмель.

— Ты смотри, — сказал я, — не слишком-то вообще увлекайся жизнью.

— Я только в прошлом году жить полюбила.

— Я тебе не про то говорю.

— Без тебя знаю, — огрызнулась дочь.

— В тебе всё от матери, — сказал я.

— А от кого надо? От тебя, что ли?

— От себя, — буркнул я и вышел.

В комнате я плюхнулся на постель, едва только стащил с себя рубаху и брюки. Лицом я лежал к стене, лишь поворочался немного. И ещё привычно скрючился, будто младенец в утробе.

Жить, жить и мыслить с придыханием, бесцельно брести тропой парадоксов. Потеря сигнала. Если бы весь свет удалось истребить неистовою своею застенчивостью! Убийственною своею кротостью! Ныне я категоричен и прямолинеен. Нельзя жить без шедевров. Я всегда от них на расстоянии волоса, но тот же самый волос всегда сталкивает меня в бездны безобразий и неказистости. В последнее время у меня лучше обстоит дело с порядком слов, но хуже с их содержанием. Впрочем, я всегда мечтал отереть ноги о литературу.

Все слова мои рядом, почти под рукой, кишат и трепещут, и рвутся наружу, но мне трудно выбрать из них подходящее. Объявить Слово бывшим в Начале — значит свести все сакральное и даже эсхатологическое к проблемам этимологии. Впрочем, дух человеческий и смысл человеческий дышат софистикою, поэтому удивляться ничему не приходится. В уме своём и смысле своём я временами вязал узлы ничуть не хуже гордиевых.

Кто бы мог подумать, что вообще когда-нибудь опущусь до жизни?! Не до такой жизни. Но до жизни вообще.

Возможно, я вздохнул или всё же лежал по видимости бездыханный. Шаги были сзади, тихие шаги. Дочь ходила по комнате, потом же остановилась. И вдруг — ладонь свою влажную и холодную мне положила на висок.

— Что тебе? — сказал я. Быть может, я вздрогнул. Что мне ещё оставалось? Только лишь вздрогнуть.

— Зря ты это, — сказала она.

— Что?

— Ну, так… вообще.

— Не мешай!

— Я заниматься буду.

— Делай, что хочешь.

— Я тоже такая стану, когда вырасту?

— Как получится, — сказал я.

— А сам как думаешь?

— Не знаю. Это всё равно.

— Тебе-то всё равно, конечно.

— Если мне и не всё равно — это ничего не меняет.

— А чего приходил-то… всё это время?

Я стиснул зубы и промолчал. До желваков стиснул, до хруста, до флюса, до оскомины. До кровоточащих дёсен.

— Думаешь, я не знаю? — сказала ещё дочь. — Все думали — я спала, а я и не думала спать и всё видела.

Мне одно только и следовало — молчать. Я — зомби Млечного пути, звёздночеловеческое (оно же — червивое и необъяснимое) сидело в глубине груди моей, подтачивало меня, изгрызало, иссушало меня, но могло внезапно, диким зверем, свирепою рысью наброситься на шею мою, на плечи и на затылок мои. И вообще — разве способен кто-то изведать креплёной моей невиновности. Анька отошла. Не хотите ли и вы отойти? Я стал забываться, может, даже и совсем забылся, так мне показалось. Какою-то невыносимой забывчивостью. С её трагической слабостью сердца. С её глухим минорным удушьем.

От меня все отошли, я восхищался когортами отошедших. Удивляться же снова нечему. Я, впрочем, всегда умел преклоняться перед бесцельностью. Потом были шаги, быть может, они лишь были в моём забытьи, я этого не знал точно, но шаги не пары ног, но нескольких пар, поначалу как сыплющийся горох, как маетная бесовская перкуссия, здесь не стеснялись, не старались говорить или ступать тише у изголовья спящего, но напротив — шумели и топали нарочно… У говорящего же одна голгофа — недосказанное.

— Рота, подъём! — был крик, и тут же — плечо! рывок, и вот уж я на полу, растерянный, ошарашенный, полусонный. Ушибся, конечно же, ушибся, как было не ушибиться…

Пытаюсь подняться. Прочие настороже, их двое, нет — и третья в отдалении, думают — брошусь с ними драться, должно быть. А что, если и вправду — броситься драться?!

— А! — глухо говорю, — Вот и Васька-подлец! Явился — не запылился.

— Что, думал — пришёл, поел, лёг спать — и всё тебе с рук сойдёт? Ничего тебе с рук не сойдёт больше, — огрызнулся тот.

— Да, Лёшка, я тебе сразу сказала, чтобы ты уходил.